Ситцев капкан - Небоходов Алексей - Страница 2

Он разомкнул пальцы на ручке двери и попытался принять максимально невозмутимый вид, будто все внимание поглощено навигацией по незнакомым улицам. Слова подбирались сами собой, но он молчал, понимая, что для таких случаев русский язык еще не придумал нейтрального оборота.

– Так нравится? – поинтересовалась Маргарита, скосив на него ледяные глаза поверх руля и прибавив к этому вопросу ухмылку, полную язвительного превосходства. В ее интонации угадывалась уверенность человека, заранее знающего, что ответ будет отрицательным, и испытывающего от этого своего рода злорадное удовлетворение.

Гриша покосился на нее, но не ответил сразу. Он предпочитал понаблюдать, прежде чем вступать в перепалку. Ведь в таких семейных матчах каждое слово было как подача в теннисе – не угадаешь траекторию, пропустишь подачу, и тебя начнут добивать. Он отметил, как у Маргариты, несмотря на ледяную маску, при слове "нравится" чуть тронулись уголки губ – будто она изо всех сил сдерживала смешок или даже зевок.

Он снова уставился в окно, пропуская мимо ушей ее вопрос, но анализируя про себя каждую деталь увиденного, словно составлял внутренний отчет для воображаемого начальства. В его голове возникли десятки эпитетов к происходящему: "город-призрак", "музей советско-криминальной архитектуры", "заповедник беспризорных антенн". Но выговаривать их вслух не имело смысла – Маргарита бы все равно пропустила мимо ушей, а за попытку блеснуть остроумием обязательно уязвила бы в ответ. Он решил ограничиться сухой фиксацией факта: наблюдать, копить впечатления и использовать их при случае.

Снаружи город продолжал разворачиваться, как немой короткометражный фильм с затхлым саундтреком: облупленные фасады, спутанные провода, редкие прохожие, передвигающиеся между припаркованных вразнобой машин, будто участники странного флешмоба. Гриша отметил, что в здешних дворах не было ни одного уличного художника, ни одного скамейного философа, только пенсионеры в ватниках и их мохнатые спутники, передвигающиеся с достоинством местных вельмож.

Мимо промелькнула детская площадка: резиновый заяц с вырванными ушами, перекрученная горка и мертвый мяч, вросший в черную, как асфальт, грязь. Он подумал, что если бы этот город был человеком, то давно бы сидел на антидепрессантах и носил бы рубашки исключительно с длинным рукавом.

– Конечно, нравится, – ответил он наконец, чуть повысив голос, чтобы перебить скрежет дворников по лобовому стеклу. – В других городах я бы так не замерз.

Маргарита поджала губы и улыбнулась – на этот раз чуть теплее, с оттенком признания. Она оценивала не только его ответы, но и то, как он калибрует дистанцию между ними, не позволяя себе быть ни слишком фамильярным, ни слишком формальным.

Гриша оглядывался молча. Ему нравилось ощущение: будто приехал на экскурсию в город, где уже всё понятно, но объяснить не получится. Окна во многих домах были зашторены, а кое-где даже наглухо заколочены. В подворотнях толпились собаки, размером с годовалого теленка; на детской площадке – ни души, только резиновый заяц с вырванными ушами и мертвый мячик в луже.

В этот момент Гриша понял: Ситцев не город, а система защиты от чужаков. Все в нем было построено по принципу "нам и так хорошо", а если плохо – значит, так надо. Он усмехнулся уголком губ и мысленно пересчитал окна в самом большом доме на проспекте, будто это должно было хоть на что-то повлиять.

Они промчались по улочке, где фонари были не просто тусклыми – они светили внутрь себя, не освещая ни тротуар, ни лица прохожих. На перекрестке стоял ДПСник, похожий на старого бульдога: взгляд неумолимый, складки на лице будто высекли топором. Маргарита снизила скорость, и тот глянул на нее пристально – она кивнула ему почти незаметно, и бульдог заулыбался, хотя это больше напоминало оскал.

– Здесь все всех знают, – пояснила она. – А если не знают, делают вид, что знают.

– Страшнее всего те, кто ничего не знает, но делает вид, – отозвался Гриша, пропуская иронию через вежливый фильтр.

– Вы – психолог? – спросила Маргарита, и в ее голосе впервые мелькнул интерес.

– Стараюсь быть, – сказал Гриша, не уточняя детали.

До особняка оставалось три квартала. Мимо пронесся бордовый трамвай, на борту которого не было ни одного пассажира, только водитель – с лицом монаха на исповеди. Пыльный фасад "Дома книги" смотрел на улицу слепыми окнами; у подножия ступеней, на газетке, сидел старик с протянутой рукой и пластиковым стаканом. Гриша вдруг вспомнил, как в детстве бабушка читала ему Достоевского и говорила: "Нищета – это когда даже жалость обесценилась".

Город становился красивее, чем дольше по нему ехали. От дряхлости заборов и облупленных фонарей возникало ощущение вечности, будто здесь само время застряло в ржавчине и никому нет до этого дела. Даже Маргарита, казалось, слегка расслабилась, убрав руку с рычага переключения передач и позволив себе выдохнуть полной грудью.

Гриша молчал, собирая впечатления в коллекцию, как филателист. Он уже понял, что Ситцев не простит фальши, но и искренность тут сработает только в качестве редкой монеты. Он посмотрел на Маргариту еще раз, заметил, как на правом виске у нее короткая прядь выбивается из идеального строя, и мысленно отметил: все-таки люди и города похожи сильнее, чем хотят.

Они остановились на светофоре у рыночной площади. Когда-то здесь торговали живым мясом и добрым деревенским сыром, теперь – мраморными суши и пластмассовыми фастфудами. Новые бутики светились стеклянным совершенством, словно отражали небо из другого города, а старые дома стояли в обиде: будто их оклеветали и не извинились.

Гриша смотрел на контраст как на чью-то гениальную, но жестокую шутку. Он не завидовал, не презирал, просто отмечал: здесь всё навсегда.

Машина тронулась. Два квартала тишины, и вдруг Маргарита спросила:

– Сколько вам было, когда умерла мать?

Он вздрогнул – не от вопроса, а от того, как легко и буднично она его задала.

– Десять, – сказал он, не сразу вспомнив свой настоящий возраст.

– Я слышала, что это было некрасиво, – произнесла она ровно, словно цитировала страницу уголовного дела.

Гриша вздохнул, по привычке вдавив ногти в ладонь.

– Тут ничего красивого не бывает, – ответил он.

В памяти всплыли мятные леденцы и темные вечера с треском радиоприемника, где мать читала ему новости – правда, всегда шепотом.

С самого начала между матерью Гриши и Еленой Петровой установились сложные, не до конца понятные никому, кроме них самих, отношения. Формально они числились партнерами: обе занимались ювелирным бизнесом и даже несколько лет подряд ездили на выставки в Италию, откуда возвращались с одинаково уставшими лицами и чемоданами, пахнущими чужой роскошью. Однако каждый раз после совместных поездок между ними возникала едкая пауза – неделя, порой месяц, когда они не разговаривали и даже не пересекались на корпоративных праздниках. В такие периоды Гриша слышал, как мать с особой злостью захлопывает дверцу холодильника или разбавляет чай коньяком и смотрит на телефон, будто ждёт звонка с уведомлением о собственной казни.

У каждой из них была своя фирма: у матери – московский офис в бывшей конторе Союзпечати, с облезлым коридором и секретаршей, вечно нюхающей валерьянку. У Петровой – салон на главной улице Ситцева, где всё было расставлено так, чтобы даже случайный покупатель чувствовал себя последним Рокфеллером. В начале двухтысячных мать Гриши быстро раскрутила оптовый канал: она скупала итальянские, турецкие и тайские украшения огромными партиями, а потом продавала их на рынке дороже, чем стоили московские квартиры в панельных коробках. Елена работала медленнее, но тоньше – вместо дешёвого золота везла эксклюзив, на который у здешних богачей всегда находился спрос.

В детстве Гриша думал, что обе женщины – героини из сериала про "деловых леди", но со временем понял: между ними шла война на истощение. Мать не без удовольствия рассказывала за ужином, как "поставила Петрову на место" на тендере, но после такого вечера неизменно долго сидела одна в темноте кухни, выкуривая сигарету за сигаретой. Однажды Гриша услышал, как она говорит по телефону глухим, совсем чужим голосом: "Если они хотят войны, они ее получат". Потом был долгий перерыв, и вдруг – падение.