Бойфренд в наследство - Левитт Линдси - Страница 4

А потом конец стал видим.

Апокалиптический конец. Экономика рухнула. Люди перестали приезжать в Вегас, чтобы жениться – вот перестали, и все. Предприниматели разорялись, люди теряли работу и жилье. И сумма, в которую когда-то банк оценил мой бизнес, превратилась в пшик.

Последние несколько лет я отчаянно боролся, пытался найти деньги, чтобы удержаться на плаву. Но увы…

От моих сбережений ничего не осталось; мои активы смехотворны. Я оставлял себе жалкие крохи, едва сводил концы с концами, чтобы выделять деньги твоим родителям и платить другим работникам. Никто не видел моих бухгалтерских книг. И никто больше не знает про наше плачевное положение.

Этой весной истекает срок кредита. Чтобы его рефинансировать, я должен погасить вторую – наибольшую – часть займа. В противном случае это будет считаться невыполнением обязательств по кредиту. Банк мог бы рефинансировать его снова, но они оценят стоимость бизнеса по минимуму, и мне придется возместить разницу или потерять часовню.

В этом месте дедушкин почерк превратился в пляшущий курсив.

Я слишком ослабел, чтобы писать. И попросил закончить письмо за меня одну очаровательную девушку. Ее зовут Кики. Она санитарка. И очень красивая. Эй, если я выживу после операции, можно я приглашу вас в ресторан на ужин со стейком?

(От Кики: ваш дедушка флиртует со всеми санитарками на этом этаже. У него уже запланирована масса ужинов со стейками в будущем.)

Я не знаю, КАК тебе сохранить часовню и бизнес. Тебе надо поговорить с финансистами, подключить Донну (я рад, что умер, иначе бы она меня убила).

Составь план действий, чтобы заработать хоть какие-то деньги. Поверь мне: если бы я смог разрулить все сам, мне не пришлось бы писать ни это патетическое письмо, ни письмо, которое я прошу тебя передать лично, из рук в руки Даксу Крэнстону.

Как бы там ни было, мне очень жаль. И я прошу меня простить. За то, что оставляю это на тебя. За то, что не рассказал всего раньше. Мне жаль, что твои шансы на успех невелики. И я очень сожалею, что время нашего общения истекло. Потому что… раз уж ты читаешь это письмо (а я правда надеюсь, что ты его не прочтешь никогда) – значит, я умер и мы больше не поспорим с тобой ни о чем.

Прости. Я люблю тебя, малышка Холли. Ты заботишься об этой часовне не меньше моего. Ты понимаешь, что она значит для нашей семьи. Как по мне, так ребята из U2 выразились лучше всего: «Дом… я не могу сказать, где он находится, но я знаю, что иду домой».

Дедушка Джим

В тусклом свете телефонного фонарика округлившиеся глаза моего братца стали похожи на глаза инопланетянина.

– Я не могу в это поверить… Дедушка пытался справиться со всем этим сам и никому ни о чем не рассказывал!

У меня в горле возникла такая резь, словно я проглотила швейцарский армейский нож Джеймса:

– Мне тоже не верится. Дедушка был… он взвалил на себя непосильную ношу… С тех пор, как мы были еще детьми. Все это время, что мы его знали, то есть думали, что знали, он старался сам все уладить, не обременяя никого такими проблемами…

– Бедный дедуля, – при всей напускной грубости брата он славный чуткий мальчик. Напоминает мне Понибоя из той старой книжки и фильма «Изгои». Он важничал, выпендривался, любил прихвастнуть, но у него были такие маленькие пухленькие щечки. И что бы он ни сделал, эти щечки могли спасти его от любой беды. Я была в этом уверена. Если только Джеймс не вступит в банду и его не начнут дразнить «детской мордашкой». – Наверное, дед никогда бы этого не написал, если бы не предчувствовал кончину.

– Если часовня закроется… – Я сглотнула это жуткое, причиняющее такую боль «если».

– Это всего лишь здание.

– Нет, это дом.

Джеймс запулил в воду камешек.

– Дом – это не просто какое-то место, Холлз.

Я убрала письмо в конверт, разгладила его. Снова открыла – и тут же закрыла. В каком отчаянии должен был находиться дедуля, чтобы передать убыточный обреченный бизнес своей семнадцатилетней внучке!

Джеймс высыпал в рот половину пакета семечек и начал громко грызть; щеки у него надулись как у хомяка.

– Ладно, по крайней мере, одно мы знаем наверняка.

Одно… Это было только начало. Всего несколько слов могли облегчить мое тяжкое бремя, заронить в сердце надежду.

– Что?

– Ты точно облажаешься и ничего не исправишь.

Проснувшись в субботу, я еще понежилась в постели, прежде чем вспомнила, что дедушка умер. Вчера утром его тоже уже не было в мире живых. А сегодня мне предстояло быть на его похоронах. Минут пять я пялилась на будильник, наблюдая за маршем упрямой секундной стрелки и поражаясь могуществу времени, продолжающего свой ход вперед несмотря ни на что – независимо от того, что происходит в этом мире, невзирая на то, кто в нем умирает, а кто живет дальше.

Мы поехали на отпевание в катафалке. Дедушка Джим сказал, что ему все равно пришлось заплатить за один – так почему не воспользоваться? Сиденья в ретроавтомобиле были съемными, и мы все поместились. А ремней безопасности не было. Вот ведь ирония – ехать на похороны в машине, способной вмиг стать смертельной ловушкой. Конечно, потом пришлось вообще снять сиденья, чтобы поставить в салон гроб по дороге до кладбища, и нашему семейству пришлось добираться туда автостопом.

Солнце светило с маниакальным упорством – безразличное к нам и нашему горю. Привалившись к окошку катафалка, я постаралась отрешиться от голоса мамы.

Она страшилась предстоящей церемонии не меньше нас, своих детей. Только вместо нормальной реакции – угрюмого молчания – мама непрестанно болтала. Но ее болтовня хотя бы вертелась вокруг дедушки и похорон, чего нельзя было сказать о папе: он сидел впереди, рядом с водителем, и обсуждал с ним футбол так, словно это был воскресный выезд за город на пикник.

– Твой дедушка попросил заказать все цветы через твою субподрядчицу, как там ее зовут? – спросила мама.

– «Цветы от Мишель». Или «Бутик Банни», если график Мишель полностью забит.

Я не повернула головы от окна, хотя мне очень захотелось взглянуть на маму.

– Верно, Мишель. Так вот, она так растрогалась, что предоставила нам скидку на целый год. Сообщество людей, занимающихся свадебным бизнесом, – это так здорово! Дед умел налаживать связи.

«Ну сколько можно болтать?! Трещит и трещит без умолку», – поморщилась я. Все эти темы угнетали не меньше похорон, так зачем их мусолить?

– Мама, – вмешалась Ленор, – мы понимаем, что ты пытаешься разрядить обстановку, заполняя пустоту житейскими подробностями…

– Ленор, – осадил ее папа с переднего сиденья; и больше он не сказал ни слова. Словно довольно было произнести ее имя, и это, как по волшебству, изменило бы природную сущность сестры.

Джеймс отгрыз заусенец на пальце, и ноготь вмиг заплыл кровью.

Я сняла с юбки шестнадцать ворсинок, размышляя, действительно ли Ленор терзала печаль и походила ли ее скорбь на мою полную (внешнюю) отрешенность. Какие бы эмоции ни раздирали меня внутри, я должна прочувствовать всю боль утраты, но не выставлять ее всем напоказ во время погребальной церемонии. Не стоит. Нам вообще не следовало сидеть сейчас в этом катафалке всем вместе. Горе индивидуально, и каждый переживает его по-своему, сообразно потребностям души – в полной тишине или под аккомпанемент музыки, уединившись в комнате или в каком-нибудь безлюдном месте, на травке.

А вместо этого нас ждет целый день заунывных, невыносимо скучных мероприятий, начиная с семейного приема.

– Это будут проводы в узком кругу самых близких людей, – сказала мама, дословно процитировав рекламу большого зала для церемоний прощания позади часовни. Всю последнюю неделю она повсюду носила с собой в сумочке взятый в морге проспект, пока он не начал рваться по сгибам.