Воронцов. Перезагрузка. Книга 4 (СИ) - Тарасов Ник - Страница 32

Я и сам был поражён тем, насколько вкусной получилась наша картошка по-французски. Всё-таки приготовленная еда в печи на порядок вкуснее, чем там, в XXI веке, в духовке. Всё получилось настолько нежным и сочным, что передать невозможно. Картофель пропитался мясным соком и расплавленным сыром, мясо стало мягким и сочным, а сырная корочка сверху придавала всему блюду особый вкус и аромат.

— По правде сказать, я тоже никогда вкуснее это блюдо не пробовал, — признался я, накладывая себе добавки.

Мы ели молча, наслаждаясь каждым кусочком. Лишь иногда Машенька восторженно качала головой, не находя слов, чтобы выразить своё восхищение.

После ужина, когда посуда была вымыта и убрана, мы сели у окна, наблюдая, как над деревней сгущаются сумерки. Я обнял Машеньку за плечи, и она доверчиво прильнула ко мне.

— Спасибо тебе, Егорушка, за такой чудесный ужин, — прошептала она, глядя на меня с благодарностью. — Ты всегда умеешь удивить.

«Нужно будет ещё вспомнить из рецептов, что я готовил такого, что можно было бы внедрить здесь», — подумал я, перебирая в памяти блюда, которые мог бы приготовить в условиях XIX века.

Дождь шёл всю ночь. То сильный, барабанящий по крыше, то просто накрапывал — тихо, почти неслышно, но прекратился он только ближе к утру. Я несколько раз просыпался от порывов ветра, и от грома, который, хоть и отдалялся, но всё равно заставлял вздрагивать во сне.

Настолько под утро стало зябко, что если бы не Машка рядышком, да печь, которая ещё держала тепло, наверное, околел бы, подумалось мне. Я поёжился, натягивая одеяло повыше, и прижался к тёплому боку жены. Машка сонно что-то пробормотала, не просыпаясь, и повернулась ко мне, обдав тёплым дыханием шею. Так и задремал снова, в тепле и уюте, пока не услышал первых петухов.

Избу наполняла промозглая сырость — казалось, влага проникла всюду, даже сквозь бревенчатые стены. Постель, одежда, волосы — всё было чуть влажным и холодным.

Машка первым делом побежала к печи, раздувая угольки, и подбрасывала щепок, чтоб побыстрее нагнать тепло в избе. Она присела на корточки перед устьем печи и дула на тлеющие угли, пока те не начали краснеть ярче. Потом аккуратно положила несколько тонких лучинок, дождалась, пока займутся, и только потом добавила щепок покрупнее.

— Разгорается, слава Богу, — пробормотала она, отряхивая руки.

Как-то этот дождь принёс с собой холод, и всё отсырело, и было очень зябко. Даже пол под босыми ногами казался ледяным. Я быстро натянул портки, рубаху, но чувствовалось что воздух в доме был холодным, совсем не по-летнему.

— Затопи пожарче, — сказал я Машке. — Чую, день будет холодный. Как бы народ не перехворал.

Она кивнула, не отрываясь от своего занятия. Скоро печь загудела, распространяя по избе благословенное тепло, и мы принялись за утренние дела. Машка достала из подпола молоко, хлеб, творог, и мы сели завтракать.

Когда мы уже заканчивали завтрак, я отодвинул миску и потянулся за кружкой.

— Машка, — сказал я, — поставь-ка новый самовар и сделай липового чая. Профилактики ради. После такой ночи не мешает согреться изнутри.

— Сейчас, Егорушка, — отозвалась она и встала из-за стола, собирая посуду.

И тут к нам в сени кто-то постучал — тихо, но настойчиво. Мы переглянулись с Машкой — кто бы это мог быть в такую рань?

— Егор Андреевич! Мария Фоминична! — раздался приглушённый женский голос из-за двери.

— Да заходи уже, заходи, — буркнул я, узнавая по голосу Прасковью, бывшую жену старосты. — Что случилось? Что ты с самого утра пришла?

Прасковья вошла, кутаясь в большой платок. Лицо её было встревоженным, под глазами залегли тени — видно, что не спала всю ночь. Она торопливо поклонилась и заговорила, теребя край платка:

— Да лихо у меня, барин. Аксинья слегла. Жар у неё страшный, я уж и не знаю, что делать. Уже и тряпки мокрые на лоб прикладывала, и не сбивается. Вчера побегала под дождём несколько раз — за скотиной бегала, загоняла. Вот, видать, простыла, — жаловалась Прасковья, и голос её дрожал от волнения.

Я нахмурился. Аксинья была её дочерью. Худенькая, бойкая, она помогала матери по хозяйству и считалась одной из самых работящих в деревне.

— Давно жар начался? — спросил я, уже прикидывая, что можно сделать.

— К ночи уже горела вся, — ответила Прасковья. — Думала, к утру полегчает, а ей всё хуже. Мечется, бредит. Говорит, что ломит всё.

Я кивнул, быстро принимая решение. В такой ситуации действовать нужно было без промедления. Простуда может быть опасной, особенно если дать ей разойтись.

Я накинул кафтан, вышел на крыльцо и громко позвал:

— Степан! Степан, где ты там? Иди сюда скорее!

Тот буквально через несколько минут уже бежал ко мне во двор, на ходу натягивая кафтан. Видно было, что вскочил из-за стола — на бороде ещё блестели капли кваса.

— Егор Андреевич, что случилось? — спросил он, останавливаясь у крыльца и тяжело дыша от быстрого бега.

— Ты с ивы кору надрал, как я велел? — спросил я, не тратя времени на объяснения.

— Да, Егор Андреевич, уже и высохла, — кивнул Степан, сразу поняв, к чему я клоню.

— Неси сюда.

— Много? — спросил он.

— Да нет, несколько кусков, — ответил я.

И Степан развернувшись, побежал обратно к своему двору.

Он вернулся минут через пять, держа в руках узелок из холстины. Развязав его, он показал мне несколько кусков ивовой коры — сухих, серебристо-серых с внешней стороны и красновато-коричневых изнутри.

— Вот, самая лучшая, — сказал он. — Молодая, в тени сушил, как вы и говорили.

Я взял кору, внимательно осмотрел, понюхал — запах был характерный, чуть горьковатый. Кивнув, я разломил её на кусочки и положил всё это в холщовой мешочек, который достала Машка.

— Машенька, — обратился я к жене, — поставила самовар?

— Уже кипит, Егорушка, — ответила она, поглядывая на самовар.

— Хорошо. Я сейчас приготовлю отвар, а ты запоминай, чтоб знала как сделать точно такой же.

Машка кивнула, готовая внимательно слушать. Я же сходил к флигелю, где у меня были инструменты, взял небольшой деревянный молоток и вернулся в дом. Взял мешочек с корой и стал методично бить молотком по мешочку, чтобы кора превратилась в мелкую крошку.

— Видишь, Машенька, — говорил я, продолжая работу, — кору нужно измельчить как можно мельче. Тогда все её полезные свойства лучше выйдут в отвар.

Бил я аккуратно, но сильно, чтобы кора хорошо крошилась, но не превращалась в пыль. Через несколько минут открыл мешочек и показал Машке — кора превратилась в мелкие кусочки, не крупнее чечевичного зерна.

— Вот так и должно быть, — кивнул я, довольный результатом. — Теперь нужен горшок.

Машка быстро подала мне небольшой глиняный горшок, где-то на грамм семьсот — как раз такой, какой был нужен. Я высыпал крошки коры на чистую тряпицу и отмерил три полных деревянных ложки.

— Запомни, Машенька, — сказал я, ссыпая измельчённую кору в горшок, — три ложки на такой горшок, не больше и не меньше. Если положить больше — будет слишком горько, и больная не сможет пить. Если меньше — не будет толку.

Она внимательно смотрела и кивала, запоминая каждое движение. Прасковья тоже стояла рядом, не сводя глаз с моих рук.

— Теперь, — продолжил я, — нужно залить кору кипятком из самовара доверху. Только не просто залить и оставить, а именно кипящей водой, чтобы сразу началось действие.

Я поставил горшок на специальную подставку у печи — так, чтобы потом можно было легко его достать. Налил воду в горшок, стараясь, чтобы она падала ровной струёй и хорошо смачивала все крошки коры.

— Видишь, как вода сразу темнеет? — показал я Машке. — Это значит, что кора отдаёт свои силы. А теперь нужно поставить горшок в печь, чтобы отвар прокипел четверть часа. Не меньше и не больше.

Я аккуратно поставил горшок в печь, туда, где жар был ровный, но не слишком сильный.