Индульгенция 4. Без права на сомнения (СИ) - Машуков Тимур - Страница 34

Жители Ведало оказались такими же мрачными, как и их город. Люди с лицами, задубевшими на ледяном ветру, с глазами, привыкшими вглядываться в туманную даль. Они шли быстро, не глядя по сторонам, кутаясь в грубые шкуры и потертые шинели. Ни смеха, ни громких разговоров. Только скрип сапог по камню, лязг оружия патрулей да вечный стон ветра в трубах.

Воздух здесь пах дымом, ледяной сыростью, квашеной капустой из скудных продовольственных запасов и все той же едва уловимой, но неистребимой металлической горечью — дыханием близкой Пустоши. Мое путешествие начнется именно отсюда — из этого мрачного и забытого богами места. Что ж, посмотрим, что оно принесет…

Глава 18

Нас встретил комендант — полковник с лицом, похожим на потрескавшийся гранит, и пустым взглядом человека, слишком долго смотревшего в бездну. Его рапорт был лаконичен до бесчувствия:

— Ваше Темнейшество. Приветствую вас. Заставы доложили. Пустошь… беспокойна. Туман гуще обычного. Слышали вой. Не волчий. — он бросил взгляд на север, за стены, где лес резко обрывался, уступая место серой, мертвой пелене, висевшей на горизонте даже сквозь дождь. — Карельская Глотка. В трех верстах. Последний пост — в полукилометре от края. Ваши люди, — он кивнул на гвардейцев рода, — могут разместиться в казарме у западных ворот. Для вас подготовлена комната в гостинице. Простите, мест очень мало — беженцев из окрестных сел стало много. Временно мы свернули все походы в Пустошь — сильно неспокойно там.

Комната в гостинице оказалась каменным мешком с узкой бойницей вместо окна, железной кроватью и столом. Холод стоял пробирающий до костей, несмотря на камин, в котором ворчливо тлели два полена.

Я сбросил промокший плащ. За окном выл все тот же ветер, неся на своих крыльях песок мертвых земель и обещание ужаса. Завтра. Завтра я должен буду подойти к краю. Оставить гвардейцев ждать меня и шагнуть в ту серую пелену одному. Слушать. Понимать. Или сгинуть.

Страх снова поднял свою уродливую голову, холодный и рациональный. Что ты ищешь там, безумец? Смерть? Безумие? Голоса из небытия?

Но под этим страхом, глубже, упрямо тлела искра. Тот самый зов, тот шепот хаоса, что манил меня сюда. Он был здесь, за стенами Ведало. Он был сильнее ветра. И я должен был его услышать. Ради людей. Ради Империи. Ради ответа, который, возможно, стоил жизни. Вот уж не думал, что запишусь в спасители мира. Интересная роль, и может, мне даже памятник поставят. Главное, чтобы не посмертно.

Завывание ветра слилось с далеким, леденящим душу воем, донесшимся со стороны Пустоши. Охрана на посту замерла, руки сжимали рукояти мечей. В городе кто-то торопливо захлопнул ставни. Ведало затаил дыхание, ожидая рассвета и моего шага в бездну. Завтра. Три дня начинались завтра.

Комната в гостинице Ведало была ледяной гробницей. Камень стен, казалось, впитывал не только тепло, но и саму надежду. Я сидел на краю железной койки, скрипящей при малейшем движении, и слушал. Завывание ветра в бойнице превратилось в навязчивый, злобный вой. Он сливался с далекими, нечеловеческими криками, доносившимися со стороны Пустоши — то ли иллюзия, порожденная напряжением, то ли истинный голос того ада, куда я собирался ступить завтра.

Сомнения, как стая черных ворон, клевали мозг. Зачем? Этот вопрос бился в висках даже громче воя ветра. Ради науки? Ради Империи? Ради будущего? Все это вдруг показалось абстрактным, хрупким, как ледяной узор на стекле. Конкретным был лишь страх. Глубинный, животный страх перед тем серым небытием за стенами, перед тем, что ждет за гранью последнего поста. Я видел лица своих гвардейцев — каменные маски профессионалов, но в глубине их глаз читалось то же: безумие. Они ждали моего приказа, чтобы остаться здесь, на краю, пока я уйду в гибель.

Отступить? Эта мысль мелькнула, жгучая и сладкая, как глоток водки. Повернуть коня, умчать прочь от этого ледяного ада, обратно к теплу, к свету, к девчонкам…

Но нет. Отступать было не в моих правилах. Слово, данное Императору. Долг. И та странная, мучительная тяга, тот зов, который я чувствовал в себе, и который, несмотря на весь ужас, манил сильнее любых доводов рассудка. Неизвестность. Она и пугала до тошноты, и притягивала магнитом.

Я погасил тусклую лампу. Темнота навалилась мгновенно, густая, почти осязаемая. Вой ветра стал единственной реальностью. Я лег, укрывшись тяжелым, пропахшим дымом и пылью одеялом. Холод пробирал до костей. Сомнения не утихли, они лишь сменились иной формой пытки.

Сон нашел меня быстро, но это был не отдых. Это было падение в бездну.

Кошмары обрушились на меня лавиной, бессвязные, чудовищные, сливаясь в сплошной, кровавый калейдоскоп ужаса. Я видел отца — не гордого аристократа, а сломленного старика, с выколотыми глазами, бредущего по пепелищу нашего родового поместья, и его губы беззвучно кричали мое имя.

Кристина… Ее прекрасное лицо исказилось гримасой нечеловеческой боли, кожа почернела и треснула, как пересохшая земля, а из ран сочилась не кровь, а серая пыль Пустоши.

Император Борис падал с трона, раздавленный каменной глыбой с высеченным на ней знаком Хаоса. Вокруг — демоны из теней и льда, их когти рвали плоть людей, а их смех звучал как скрежет камней. Духи умерших, с пустыми глазницами и ртами, полными серой мути, тянули ко мне костлявые руки, шепча проклятия на забытом языке.

Насилие, жестокость, распад — все смешалось в вихре безумия. Я бежал по бесконечному коридору из кричащих лиц и льющейся крови, но выход всегда исчезал, поглощенный серой пеленой. Я чувствовал на себе взгляд. Огромный, древний, лишенный всего человеческого. Взгляд самой Пустоши. Он не просто наблюдал — он входил в меня, заполняя холодом пустоты, выжигая разум. Это было сопротивление. Не физическое, а ментальное. Атака на самое уязвимое — на страх, на любовь, на память. Не иди. Уйди. Сгинь.

Я метался на узкой койке, как раненый зверь в ловушке. Стоны вырывались из горла, но их заглушал вой в моей голове — вой Пустоши и мой собственный, немой от ужаса. Казалось, тени в комнате ожили, сгустились, тянутся ко мне ледяными пальцами. Голоса духов из сна смешались с реальным воем за окном, слившись в один леденящий душу хор отчаяния и злобы.

«А-а-а-ах!»

Я вырвался из сна с громким, хриплым криком, отбрасывающим тишину каменного мешка. Сел резко, сердце колотилось, как молот по наковальне, выбивая ритм панической аритмии. Холодный пот заливал лицо и спину, пропитывая рубаху. Я дрожал мелкой дрожью, вцепившись пальцами в край койки, пока костяшки не побелели. В ушах еще стоял жуткий хор кошмара, смешанный с воем ветра в бойнице. В ноздрях — призрачный запах гари и крови.

И тогда, сквозь остатки паники, сквозь липкий страх, поднялось иное чувство. Горячее, ядовитое, очищающее. Злость. Бешеная, всепоглощающая ярость. Она сожгла остатки сомнений, выжгла липкую паутину кошмарных видений.

«Они… — пронеслось в воспаленном мозгу. — Они посмели! Посмели лезть в мою голову! Трогать отца! Трогать Кристину! Показывать мне эту… гниль!»

Я вскочил с койки. Ноги подкосились, но я удержался, упершись ладонью в ледяной камень стены. Холод камня был реальным. Так же реальна была и та ярость, что пульсировала в висках, горячей волной смывая последние следы страха. Кошмар не отпугнул. Он разозлил. Он показал истинное лицо врага — трусливого, подлого, боящегося даже моего приближения настолько, что он решил атаковать снами.

— А вот теперь я уверен, — прошипел я сквозь стиснутые зубы, и слова повисли в ледяном воздухе, как вызов. Голос был хриплым от крика, но твердым. Уверенным. — Уверен, что все делаю правильно.

Больше не было сомнений. Не было страха перед неизвестностью. Был только холодный, ясный гнев и жажда понять, с чем именно я имею дело. Чтобы найти способ уничтожить это. Стереть с лица земли. Отомстить за те видения, за этот страх.

Я резко дернул шнур, включая тусклую лампу. Желтый свет выхватил из тьмы суровые черты комнаты, мой походный мешок, аккуратно сложенное снаряжение. Взгляд упал на тяжелый, заговоренный отцом нож в ножнах на поясе плаща. На компактный арбалет с серебряными болтами. На меч, что был заговорен лучшими артефакторами рода. На кристаллы для сигналов.