Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec" - Страница 9

На снимке — мальчик. Лет шести. Стоит на фоне старой «Волги» ГАЗ-24, припаркованной у знакомого мне серого здания. Здание НИИ «Прогресс-9». Мальчик смотрит в камеру с любопытством и лёгкой тревогой, как ребёнок, оставленный у дороги.

Я узнал себя. Без сомнений. Это был я. Момент, вырванный из детства, которое я считал целым.

— Это я? — спросил я, и голос сорвался на шёпот. Фотография дрожала в пальцах, как дрожит руль на высокой скорости.

Он кивнул, как будто подтверждал очевидное.

— Переверни.

Я перевернул фотографию. На обороте, выведенные тем же химическим карандашом, что и на крышке часов, стояли цифры:

1995.

Два года после аварии отца. Два года после того, как он исчез, оставив меня одного на обочине жизни. Два года, которые я прожил, считая, что он просто ушёл.

— Это невозможно, — выдохнул я. Мир поплыл перед глазами, как в лихорадке. Логика трещала по швам, как старое шоссе. — Я не был там в 1995-м. Я не мог… Это место было закрыто. Заброшено.

— Именно, — мягко подтвердил Странник. В его словах не было злорадства, только констатация факта, который ломал все представления о реальности, как лобовое стекло разбивается о столб. — Дорога иногда делает петли. И возвращает туда, где ты уже был. Или должен был быть.

Ольга схватила меня за руку. Её пальцы впились в кожу, как когти, как ремни безопасности при резком торможении.

— Уходим. Марк, уходим! Прямо сейчас! — её голос был резок, как удар хлыста, полон паники, которую я никогда не слышал. — Пока не стало слишком поздно. Пока он не решил нас… оставить. Как эту тележку. Как эти бутылки.

Я резко обернулся — Странника уже не было. Только тележка, одинокая и немного нелепая на обрыве дороги, как памятник всем заброшенным путешествиям. И часы в моей руке. Они снова остановились. Стрелки застыли. 9:30. Точка. Вечная остановка.

Я сунул фото в карман, чувствуя, как бумага жжёт сквозь ткань, как раскалённый двигатель. На фоне раздался тихий, низкий гул. Не механический. Органический. Будто кто-то огромный и древний глубоко под землёй или далеко за гранью видимого завёл мотор. Будто запустили плёнку в проекторе вечности. Будто дорога за спиной ожила и потянулась за нами своими бесконечными, тёмными витками.

Мы метнулись к машине. Дверь захлопнулась со звоном разбитого стекла. Ключ повернулся. Мотор с трудом, но ожил, кашляя и чихая, как старый путник. Я рванул с места, разворачивая машину на узком пятачке перед обрывом, унося её прочь от этого места, от Странника, от точки 9:30, от фотографии из невозможного 1995-го. Но в зеркале заднего вида, мелькнувшем между деревьями, мне показалось, что я всё ещё вижу силуэт в шляпе, стоящий на краю обрыва и провожающий нас взглядом. А рядом с ним — синюю тележку. И часы в моей руке, казалось, снова издали одинокий, едва слышный щелчок.

Трасса М-10.

Бесконечная серая лента, убегающая за горизонт, втягивающая в себя километры, словно ненасытный зверь, проглатывающий время. Мы ехали уже несколько часов. Или дней. Или недель. Время здесь не текло — оно застыло, как смола, густая и липкая, приклеившая нас к этому месту на карте, которого, возможно, уже не существовало.

За окном мелькали одни и те же пейзажи: перелески, сгорбленные под тяжестью неба, покосившиеся указатели с выцветшими названиями полузабытых городов, заброшенные кафе с выбитыми стёклами — их тёмные дверные проёмы напоминали глазницы черепов. Дорога была не просто дорогой. Она была живым существом, огромным и равнодушным, которое везло нас куда-то, не спрашивая, хотим ли мы туда попасть.

Молчание в салоне стало густым, как старое машинное масло. Оно забивало уши, липло к коже, заполняло лёгкие. Я крутил в руках карманные часы отца — старинные, с потемневшим серебром и треснутым, как паутина, стеклом. Стрелки застыли на 9:30. Не просто остановились — они вросли в циферблат, словно могильные кресты. Время смерти.

Точка.

Выстрел.

Тот самый, что навсегда изменил траекторию моей жизни. Теперь я носил этот осколок застывшего времени в кармане, как амулет. Или как проклятие.

Ольга сидела рядом, откинув голову на подголовник. Её глаза были закрыты, но я знал — она не спала. Она просто была где-то ещё. Может, в своём 1993-м. Может, в том моменте, где её уже не существовало. Она казалась уставшей до предела, истончившейся, как призрак, который вот-вот развеется от сквозняка. Она не просто сохраняла силы — она пыталась вспомнить, каково это — быть по-настоящему живой.

И тут ожило радио.

Не щёлкнул выключатель. Не загорелась лампочка. Просто — голос. Чистый, холодный, как лезвие бритвы, он прорезал гулкую тишину салона, и от этого резкого звука я вздрогнул, как от удара током.

*«…повторяем экстренное сообщение. На сто тридцать третьем километре трассы М-10 произошло дорожно-транспортное происшествие. В результате лобового столкновения с фурой погиб мужчина 1972 года рождения. По предварительным данным, опознана личность погибшего…»*

Моя рука сама вцепилась в руль, пальцы побелели от напряжения. Инстинкт сработал быстрее мысли. Я вдавил тормоз в пол.

Машина взвыла, срываясь в занос. Ольгу швырнуло вперед, она ударилась о переднюю панель с глухим, почти нечеловеческим звуком.

— Что за чёрт?! — её голос был хриплым, сорванным.

Я не отвечал. Не мог. Всё моё внимание было приковано к панели.

Все приборы были мертвы.

Радио было выключено.

Ручка повёрнута до упора.

— Оно… оно передаёт… — прошептал я.

Щелчок.

Резкий, сухой, как сломанная ветка.

Короткая пауза.

И снова голос:

«…Валерий Грошев. Время смерти — девять тридцать утра. Камеру обнаружили рядом с телом. Предположительно, принадлежит погибшему…»

Тишина.

Настоящая.

Звенящая, как после взрыва.

Я медленно повернулся к Ольге. Она трясла головой, прижимая ладонь к виску, где уже проступал синяк.

— Ты слышала? — мой голос звучал чужим.

— Там ничего не было, — её глаза были широко распахнуты, в них плескался первобытный ужас. — Только тишина. Белый шум. Как всегда.

Я дрожащей рукой ткнул кнопку.

Громкость была на нуле.

Я повернул ручку. До упора.

Из динамиков полилась только мёртвая какофония треска и шипения.

Белый шум.

Звук пустоты.

— Ты врёшь, — выдохнул я, чувствуя, как холодные мурашки бегут по спине. — Я слышал. Я слышал его имя. Я слышал время.

— Или ты слышишь то, чего нет, — тихо ответила она, отводя взгляд в сторону, в бесконечное поле за окном. — Радио здесь… оно не передаёт новости. Оно передаёт эхо. Эхо того, что уже случилось. Эхо того, чего ты боишься. Оно ловит твои страхи, Марк, как сеть, и бросает их тебе в лицо.

Её слова повисли в воздухе, тяжёлые и липкие.

И в этот момент перед глазами вспыхнула картинка.

Не смутное воспоминание — яркое, осязаемое видение, будто кто-то вставил слайд в проектор моего сознания.

Фотография.

Я и отец.

Старая дача. Озеро. Лето.

Солнце бьёт в глаза так, что я щурюсь, а он смеётся — этот редкий, настоящий смех, которого я почти не помню.

В руках у него — его «Зенит». Тяжёлый, надёжный.

Он всегда называл меня не «Марк», а «сынок».

С такой теплотой.

С такой нежностью.

Которой мне так не хватало потом.

— Хочешь снимать — снимай всё, — говорил он тогда, показывая, как наводить резкость. — Снимай людей, природу, пустые стулья. Снимай тени. Но потом умей выключать. Не все плёнки стоит проявлять.

Я помню, как однажды все его фотографии исчезли из альбома.

Просто вырезаны острым ножом.

На их местах остались белые прямоугольники, как пустые глазницы.

Я подошёл к маме и спросил:

— Почему?

Она долго молчала.

— Он ушёл, — наконец сказала она.

— Куда?

— В другое время.

Я думал, это метафора.

Теперь, сидя в этой машине, слушая белый шум, я понимал: