Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec" - Страница 19

Я увидел в видоискателе себя — маленького, с фонариком в руках. И рядом с ним — мужчину в плаще.

— Ну и что теперь? — спросил я вслух.

— Теперь — дубль два, — сказала Ольга. — Или три. Или тринадцать.

Руль под пальцами задрожал, как живая плоть. Машина сама поехала вперёд, будто кто-то вёл её за ниточку.

Я боролся с сном как с невидимым инспектором ДПС: притворялся бодрым, кивал, обещал больше так не делать — и всё равно клевал носом. Дорога стала белой лентой, завязанной на моём горле. Фары вытягивали туман в длинные кишки, мотор мурлыкал колыбельную для идиотов.

— Если уснёшь — не выходи и не подходи к себе, — напомнила Ольга. Голос — как нитка под ногтем.

— Я запомнил, — сказал я, и это была та самая обещалочка, которой никто не верит.

Мир плыл. Пульс в висках синхронизировался со стуком дворников. Я заметил, как на заднем сиденье что-то блеснуло — красный зонт. Тот самый. Он был мокрый, с каплями, переливающимися в свете приборки, хотя дождя не было уже час. Капли стекали вверх, к рукояти, как по привычке в обратную сторону.

— Ольга? — повернулся я. Пусто. Её сиденье — аккуратная пустота, холод, отпечаток отсутствия. Она исчезла чисто, без драматических спецэффектов, как вырезанный персонаж в плохом монтаже.

Сон накрыл мгновенно — как чёрный пакет на голову. Я слышал мотор и одновременно — шелест плёнки. И где-то очень далеко, точно через две стены и один морг, родительский голос: «Если увидишь себя во сне — не подходи». Отец. Его любимые инструкции уровня «сделай всё наоборот».

…Просыпаюсь. Но не до конца. Ночь — действительно ночная, плотная, советская. Никаких светодиодов, никакого неона. Только луна, как выцветшая кнопка «REC» на небесах. Асфальт М-10 чёрный, свежий, как будто его только что постелили к визиту большой комиссии. Вдалеке — «Волга» с приоткрытой дверью, белая, с хромом, как из рекламного проспекта. Чуть дрожит габаритами. Вокруг пахнет бензином, сырым железом и чем-то сладким — как на ёлке у НИИ, где игрушки стеклянные, а лица — не очень.

И — он.

Я. Версия «девяностые». Кожанка на растянутых плечах, джинсы, кеды. Чёлка, которой я когда-то гордился и теперь мысленно извиняюсь перед всем миром. Он идёт к «Волге» размеренно, будто всю жизнь репетировал этот кадр. В руке — кассета. Второй рукой он поправляет что-то на руле — и я успеваю увидеть тату-координаты, близнецов моих.

— Не подходи, — говорит внутри меня отец. — Не подходи.

Я делаю полшага вперёд.

— Стоп, — говорю себе. — Ты же как раз тот, кому нельзя.

Воздух звенит. Слева висит телефонная будка — худая, как пост после праздников. Внутри чёрный круг маркером: 0. Будка дышит стеклом. Я отвожу взгляд от неё — боюсь, что она моргнёт.

«Девяностый я» останавливается у водительской двери «Волги» и оглядывается. Не на меня — сквозь. Как смотрят в зеркало в коридоре и видят не отражение, а далекий коридор ещё одного коридора. На долю секунды наши взгляды всё-таки встречаются, и меня прошибает током: это мой взгляд из тех кассет, где я ещё верю, что камера спасает.

— Эй! — вырывается шёпотом. Я тут же зажимаю рот ладонью. Не подходи, не разговаривай, не включай камеру.

Камера, конечно, включает себя сама.

Щёлк — и у меня на груди краснеет точка «REC». Я даже не помню, когда её повесил. Видоискатель показывал пустоту — черноту с редкими шумами, как снег старого «Горизонта». Я стою в ночи, живой, а на записи — пять минут глухой темноты, будто объектив завязали шарфом.

Пять минут. Я вгляделся в таймкод. 00:05:03… 00:05:04… И всё. Стоп. Хотя внутри — точно — прошло гораздо больше. Два часа? Веки тяжёлые, ноги ватные, горло сухое, как после двух часов молчаливой истерики.

— Совпадение? — спросил я ни у кого конкретно.

Ночь сделала вид, что она глухая.

На заднем сиденье моей «девятки» (когда она успела появиться тут?) снова блеснул зонт. Я дотронулся — ткань холодная, мокрая, пахнет дождём, которого нет, и вокзалом, которого тоже нет. На ручке выцарапано что-то иглой: М.Г. — мои инициалы. Рука дёрнулась сама.

С дороги дохнуло прошлым. Из леса — дежурное «у-у-у», как будто кто-то репетирует вой сирены. По шоссе, заглушая тишину, проехали две одинаковые «Волги» и одна — та самая. Белая, из кадра. Мой «девяностый» я положил ладонь на крышу и замер.

— Папа, включи фонарик, — говорит из глубины памяти маленький голос. И я понимаю, что это я. Папой зову себя, который старше. Логика рассыпается, как сахарная пудра.

Я попробовал позвать Ольгу — тишина. Её не было. Никакого скрипа ткани, ни дыхания, ни этого полярного холода, к которому я уже почти привык. Только свободное место и ровный отпечаток — как будто она сидела здесь веками и устала.

— Ну ладно, — сказал я вслух для сохранения человеческой формы. — План такой: не идти к себе, не идти к «Волге», не идти к будке. И вообще никуда не идти. Отличный план. Любой психиатр похвалит.

Я опёрся на капот своей машины и включил на камере просмотр. Чёрный прямоугольник, пять минут пустоты — как дверной глазок в ничто. На 00:04:59 в углу — отблеск, похожий на отражение фары. На 00:05:00 — короткий, как игла, шёпот: «Проснись». И сразу — стоп-кадр. Дальше — ничего. Карта памяти упёрлась, будто наткнулась на стену.

— Пять минут, — повторил я. — Спасибо, Ноль, очень щедро.

Из «Волги» хлопнула дверца. Я подскочил. Мой «девяностый» я сел за руль. На долю секунды в зеркале заднего вида «Волги» вспыхнуло лицо — отцовское, но щёку перечёркивает та самая моя родинка. И я понял, зачем отец повторял свою дурацкую фразу. Он пытался остановить меня. Меня разных. Любого. Того, кто дойдёт.

Дорога дрогнула, как киноплёнка под лампой. Габариты «Волги» мигнули, тень упала не туда, куда должна — поперёк света. Я сделал полшага и замер — ноги стали чужими. В голове зашуршало: «Если увидишь себя во сне — не подходи. Не подходи. Не…»

И тут всё рухнуло — быстро, как слабо привинченный софит. Ветер ударил, сорвал листы с невидимых афиш. Лес вздохнул. Радио в моей «девятке» — я даже не садился — ожило и выдало хриплый эфир:

— …девяносто третий километр… водитель…

Пауза. Щёлк.

— …конец передачи.

Я моргнул — и оказался за рулём. Уже своим. Руки — на «десять и два», как учили. Ночь стала проще: лампы, разметка, невидимая, но привычная рутина. Спидометр полз. На пассажирском — пусто. На заднем — зонт, всё ещё мокрый, но капли теперь стекали вниз, как положено цивилизованной гравитации.

— Оля? — позвал я. Ноль. Ни ответа, ни привета. Только холод на соседнем сиденье — ровный, как отпечаток утюга.

Я прижал машину к обочине. Вынул карту из камеры, дунул (привет, магия девяностых) и снова включил просмотр. Те же пять минут. Те же шорохи, тот же шёпот «Проснись» на последней секунде. И пустота вместо двух часов провала, от которых ломит шею и гудит череп.

— И где ты была? — спросил я у воздуха.

Воздух не ответил. Зато на стекле изнутри, тонким инеем, проступило: «Я рядом». Буквы задержались, медленно растаяли.

— Очень успокаивает, — сказал я. — Особенно то, что «рядом» здесь может значить «через тридцать лет».

Я завёл мотор. На приборке мигнуло 23:09 и зависло. Симпатичный привет, но без чувства юмора. Я поймал себя на том, что улыбаюсь — устало, глупо. Кажется, я догоняю собственный поезд без надежды запрыгнуть.

— Ладно, — выдохнул я. — Новый план: едем. Держим глаза открытыми, рот — закрытым, камеру — выключенной. Если получится.

Красный зонт скатился и мягко упёрся мне в плечо. На его ткань, как на экран, легло отражение дороги — ровной, пустой, будто нарисованной линейкой. Я отстранил зонт обратно, и на внутренней стороне мелькнули буквы — как водяной знак: НЕ ВЫХОДИ.

— Слышал, — сказал я. — Я всё слышал.