Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec" - Страница 17

— Это ты, — сказала Ольга. — В будущем. Тот, кто уже смирился.

Я закрыл глаза. Потом открыл. Зеркало было пустым. Но чувство, что там кто-то есть, не исчезло. Оно осталось. Как заноза в памяти.

— Мы должны найти выход, — сказал я, снова заводя машину. — Должен быть способ выбраться из этого.

— Выход есть всегда, — ответила Ольга. — Просто ты не готов его увидеть.

— Что это значит?

— Это значит, что ты цепляешься за обрывки. За тени. За «что, если бы…». За дороги, которые не свернули туда, куда нужно. Ты никогда не отпускал. Ни отца, исчезнувшего в дымке девяностых. Ни себя того, юного и наивного, верившего, что дорога ведёт куда-то, а не просто уходит из ниоткуда в никуда. Ни Аню, её смех, её красное платье, оставившее лишь запах мокрого асфальта и этот проклятый красный зонт.

Я почувствовал, как горло сжалось. Каждое её слово попадало точно в цель, как пуля.

— Ты права, — прошептал я. — Я не отпускал. Но что теперь? Что я должен сделать?

Ольга положила руку на мою. Её прикосновение было холодным, как лёд.

— Ты должен выбрать. Остаться здесь или вернуться. Но знай: каждый выбор имеет последствия. И не все они — хорошие.

Я кивнул. В этот момент я понял, что выбор уже сделан. Давно. Может быть, в тот день, когда я потерял отца. А может быть, ещё раньше. Когда решил, что буду снимать. Что буду искать ответы.

Но теперь я знал одно: сон на ходу — это не ошибка. Это способ проснуться. Или навсегда остаться во сне.

Я нажал на газ. Машина рванула вперёд. Сквозь туман. Сквозь память. Сквозь время.

Потому что теперь я знаю:

сон на ходу — это не ошибка.

Это — способ выжить.

Это — попытка проснуться.

Это — последний дубль.

Или первый.

Зависит от того, с какой стороны смотришь.

Я остановился у обочины — не потому, что устал, а потому что внутри всё заскрежетало, как старая коробка передач. Если бы поехал дальше, разорвался бы прямо за рулём. Машина дышала тяжело, мотор сипел, словно старый астматик, — и это странно совпадало с моим собственным дыханием.

Я потянулся к рюкзаку за водой, но застыл: молнии были расстёгнуты, хотя я их точно застёгивал. На самом верху лежал конверт — жёлтоватый, плотный, будто из другой эпохи. На нём размашистым почерком было написано: «Вскрыть после моей смерти».

— Очень смешно, — пробормотал я. — Прямо хоррор девяностых. Не хватает VHS-кассеты с проклятой девочкой.

Ольга повернулась ко мне. В её взгляде не было ни удивления, ни страха — только усталая жалость.

— Не открывай, — сказала она тихо.

— И что мне теперь? — усмехнулся я, чувствуя неприятный холод в груди. — Хранить до конца жизни, а потом завещать племянникам?

— Просто… не открывай.

Естественно, я вскрыл.

Внутри оказалась фотография. Чёрно-белая, выцветшая, с неровными краями. На ней — мои похороны. Я лежал в гробу, с венками и крестом, среди мрачных лиц родственников, которых даже не узнал. Внизу стояла дата: «23.09.1993».

Снимок выпал из рук, будто обжёг.

— Ну и шуточки, — прошептал я скорее в пустоту, чем к Ольге.

— Это не мои, — отрезала она. — Это твои.

— Мои? — я рассмеялся слишком громко и фальшиво. — Да я даже такие даты не пишу — у меня почерк уровня врача после дежурства.

Ольга молчала. Костяшки её пальцев побелели.

Я поднял фото — и оно изменилось. Теперь я не лежал, а стоял рядом с гробом, держал «Зенит» и снимал собственные похороны. Объектив смотрел прямо на меня.

Я жадно сделал глоток воды — и едва не вывернулся. Жидкость была густой, маслянистой и на вкус как бензин. Запах заправки мгновенно наполнил салон.

Я закашлялся, брызнув на сиденье.

— Отлично, — прохрипел я. — Смерть от «Святого источника» со вкусом девяносто пятого.

Ольга закрыла глаза.

Я швырнул бутылку на пол. Она ударилась о коврик и разлетелась на осколки стекла, хотя мгновение назад была пластиковой.

Мир становился всё больше похож на чью-то злую шутку.

Я снова достал конверт. Теперь внутри лежал пропуск — ламинированная карточка с фотографией без лица, будто его стерли. Имя же читалось отчётливо: В. Грошев.

— Это… отец? — выдохнул я.

Ольга отвернулась.

— Отвечай! — я схватил её за руку. — Ты знала?!

Она молчала. По щеке скатилась тонкая слеза.

— Ты сам просил меня не говорить, — прошептала она.

— Когда я это просил?

— Тогда. В ту ночь.

Мир поплыл. Голова закружилась. Всё внутри кричало: или я схожу с ума, или начинаю вспоминать.

Я снова взглянул на фотографию. Теперь там не было ни гроба, ни людей — только пустое поле в тумане. Подпись гласила: «Скоро».

Я сунул пропуск обратно в конверт — бумага сопротивлялась, липла к пальцам, пахла бензином. Я опустил стекло, вдохнул сырой воздух — и понял, что запах идёт не снаружи. Он тянулся изнутри: из конверта, из фотографий, из меня самого.

— Говори всё, — вытер я рот, где стоял металлический привкус. — Кто ты. Что было с отцом. Почему мой почерк там, где его не могло быть. Почему вода стала бензином, а фото — монтаж из преисподней.

— Если начну говорить, — тихо ответила она, — они услышат.

— Кто «они»?

— «Они» — это когда ты не успел, — сказала Ольга. — Когда выбор не сделан. Когда кадр завис.

— Отлично, — фыркнул я. — Значит, нас преследует недомонтаж и плохой режиссёр.

Конверт дрожал на коленях. На клапане проступили буквы: НЕ ОТКРЫВАЙ. Я усмехнулся и перевернул его. С обратной стороны светилось новое: ПОЗДНО.

— Ты знала про дату? — спросил я. — Про похороны? Про пропуск?

— Я не знала, — прошептала она. — Я каждый раз это помню впервые.

— Прекрасно, — буркнул я. — У нас тут «День сурка», только вместо будильника — 23.09.93.

Радио ожило: «Сектор 12. Допуск № 3. Попытка синхронизации. Оператор — Оле…» — слово растворилось в тишине.

— Ты была оператором? — я вскинулся. — На «Зеркале»?

— Была. И не была.

Она повернулась ко мне — глаза зелёные, почти чёрные.

— Марк, в ту ночь ты сам сказал: «Если забуду — не говори. Если вспомню — не мешай».

Вкус бензина стал сильнее. Перед глазами вспыхнул коридор, белый свет, металлическая арка, запах озона. Чей-то смех рядом.

— Чем тогда всё закончилось?

— Ничем. Поэтому мы здесь.

Я снова достал фотографию. На сей раз поверхность вела себя, как жидкая: в середине зашевелилось пятно, сложилось в кадр. Пустое поле сменилось дорогой. Я узнал колею, этот облезлый километровый столб — 93. На обочине стояла «Волга». У руля — мужчина в плаще. Он поднял голову, и сердце у меня сжалось в кулак: мои черты, но старше, выжженные ветром и чем-то похуже ветра. Мужчина улыбнулся — ровно той улыбкой, из которой вытаскивают зубы. И прошептал — я видел движение губ, хотя фото было немым: «Не подходи к будке».

Я выглянул в окно. Там, метрах в тридцати, темнела телефонная будка с выбитым стеклом — точь-в-точь, как на старой заправке. Я ждал, что плоть реальности дёрнется и на место сядет глюк, но будка не исчезла. Она просто стояла, как пунктир между «можно» и «нельзя».

— Чего он там забыл? — пробормотал я. — Кроме здравого смысла.

— Ты, — ответила Ольга. — Забыл себя.

Я повернул ключ. Мотор отозвался с пол-оборота — покладисто, как будто в нём поселился новый, очень дисциплинированный гном. Фары полоснули по будке. На стекле проступил круг, жирный, маркерный. Внутри — один-единственный ноль. Тот самый, кровяной шрифт из «Прогресса».

— Едем, — сказал я. — Пока «они» листают наш сценарий.

— Не смотри в зеркало, — без интонации произнесла Ольга. — И не считай столбы.

— Понял, — кивнул я. — Считать — вообще не моя сильная сторона.

Мы мягко выехали на трассу. Дождь будто выключили, звук в салоне стал блеклым, ватным. Я поймал себя на том, что слежу за её грудной клеткой — поднимается ли. Не поднималась. Стоило мне моргнуть — и привычный вздох возвращался, как синхрон в плохом эфире.