Шепот в тишине. Мистические истории - Макей Марика - Страница 3

Нет, не все это было враньем. Вера и вправду обожала заброшки и много где успела побывать – в московских промзонах, где старые заводские здания каждый год грозились снести, а они все стояли, поблескивая фасеточными панелями зеленоватых стеклоблоков. И в паре заброшенных пионерлагерей и загородных пансионатов. И даже в наполовину сгоревшем подмосковном детском саду – старом, еще деревянном и успевшем, разумеется, породить городскую легенду о сумасшедшей воспитательнице, которая в тихий час повесила здесь семерых детей, а потом подожгла здание и повесилась сама. Все свои походы Вера тщательно документировала, а потом выкладывала фото и видео в Сеть.

«Какая хтонь», – писали редкие комментаторы.

«Жутко, почему не отремонтируют или не снесут на фиг. Там наркоманы шарятся и маньяки всякие».

«Строили на века для людей алегархам не нужно разворовали…..»

Вера их не понимала – некоторых буквально, потому что мысль терялась в путаных потоках сознания без знаков препинания. А большинство – потому, что они не видели красоту, которую она пыталась до них донести. Настоящих ценителей заброшек до знакомства с завсегдатаями «Чата ГПТ», открывшего для нее скрипучие двери в сообщество фанатов запустения, она в интернете практически не встречала.

Войдя в очередное заброшенное здание, сделав пару шагов по битому кирпичу и осколкам стекла, Вера всегда ощущала тихую радость. За дом, освободившийся наконец от своих назойливых обитателей. За оставшуюся мебель, брошенную как попало, – о, какие прекрасные высокие кровати ей попались как-то в полуразрушенном доме отдыха. Теперь отдыхали они, никто больше их не продавливал, не ворочался, не спаривался торопливо под мерные стоны уставших пружин. Никто больше не мял бока игрушечным зайцам и не бросал об пол кубики в полусгоревшем детском саду. Дожди смыли следы манной каши с оставленных на кухне тарелок. Мох и грибы прорастали сквозь перекрытия и страницы забытого в покосившейся даче томика Пушкина. Освобожденные от людей дома возвращались в природу, сливались с ней – как Вера в глубоком детстве, когда гуляла по лесу и иногда вдруг остро чувствовала, что стоит сейчас остановиться, упасть в траву, подождать немного – и вьюнки оплетут ее ноги, черника прорастет сквозь живот и грудную клетку, мох мягко обнимет лицо. С возрастом странные лесные переживания пропали, и Вера думала, что это, наверное, были принесенные из предшествующего рождению небытия воспоминания о том, откуда она пришла, откуда приходят все люди и куда возвращаются – в природу, в землю, в траву и дождь. Теперь это чувство, смутное воспоминание о воспоминаниях, будили в ней заброшенные здания, когда она бродила по ним в одиночестве, с нежностью прикасаясь кончиками пальцев к гнилым доскам, к рыхлому кирпичу, глядя на полуобвалившиеся лестницы и колонны. Вовсе не умирающими были эти дома, они были полны радости освобождения и возвращения – и Вера приходила, чтобы разделить ее, фотографировала и снимала видео, чтобы и другие смогли ее почувствовать. За этим она и приехала в Воркуту, столицу заброшек, – ну, не только за этим, конечно…

– А зачем еще? – оживился Артем.

Вера мысленно заметалась, но быстро нашлась:

– У меня тут дедушка похоронен.

– Шахтер, небось?

– Да.

На самом деле Верин дедушка трудился на шахте только в молодости, потом уехал, нашел другую работу, женился. Юная бабушка смотрела с фотографий улыбчивой, полной комсомольского энтузиазма круглощекой красавицей, но, как говорил дедушка, она была из тех, кто любит выедать мозг десертной ложечкой.

– И чтоб всенепременно серебряная была. – Дедушка сплевывал, выругавшись. – С вензельком!..

Под конец жизни дедушка все-таки развелся с бабушкой, уехал на родину, и следы его затерялись в Заполярье. Вера знала только, что могила его где-то под Воркутой – мама с отчимом ездили на похороны, отчим вернулся с бронхитом, приговаривая сквозь кашель: «Чтоб я туда еще хоть раз…» А Вере понравилось название – Воркута, будто голуби воркуют где-то в чердачном закутке. Она уже тогда любила освобожденные от людей пространства, забиралась то на чердак, то в подвал.

– На могилку, значит, приехала. – Артем смотрел на нее со все большим уважением, появившимся после слова «шахтер». – Хочешь, на кладбище отвезу?

Вера рассмеялась, чуть не поперхнувшись брусничной настойкой – какова романтика, встретились в заброшке, теперь вот на кладбище зовет, – и снова кивнула.

Шаги стали тяжелее, весомее. В черноте под маской обрисовалась белыми неровными штрихами комната – их с Артемом комната. Вот тумбочка, вот шкаф-купе, вот кровать, на которой лицом к стене застыла Вера – беспомощная, промерзшая, ослепленная полоской мягкой ткани. А вдоль кровати что-то ходит – от изножья до того места, где вжалась в ледяную подушку голова Веры. Ходит медленно, иногда останавливается, склоняется над встрепанными волосами, над полусогнутыми ногами – Вера всегда спала в «позе бегуна», подтянув одно колено к животу. Оно большое, куда крупнее Бусика. Оно останавливается и смотрит.

Если ему, конечно, есть чем смотреть.

Я не сниму маску, подумала Вера. Даже если руки оживут и начнут слушаться, я не сниму маску. Маска казалась спасением, как волшебное одеяло-невидимка в детстве, скрывавшее ее от внимания тех, кто мог затаиться в темноте комнаты, становившейся незнакомой и пугающей, стоило маме выключить свет и закрыть дверь.

Прежде Вере редко приходилось бывать на кладбищах, она и на отпевания и прощания ездила неохотно, чаще находя изобретательные отговорки, из-за чего слыла среди родни черствой и бессердечной девчонкой. На самом деле ей просто хотелось запомнить почивших родственников живыми и думать, что они уехали далеко-далеко, вот как дедушка в Заполярье, а не лежат под толстым пластом земли в точно известном месте. Только похороны бабушки она мстительно посетила, чтобы быть уверенной на все сто процентов, что та покоится под черной плитой с неудачным портретом, а не отправилась доживать свой век куда-нибудь к морю, как всегда мечтала. Бабушка действительно умела выедать мозг десертной серебряной ложечкой с вензельком.

Но воркутинское кладбище поразило Веру не потому, что она редко посещала подобные места. Еще когда машина подъезжала к нему, Вера все не могла понять, что же торчит за чахлыми полукарликовыми деревьями – вокруг кладбища пытались высадить обычные, но тундра брала свое, и они жались к земле вслед за стлаником. А потом разглядела – над большинством могил высились металлические шесты. На их верхушках были имена – Юрий, Вася, Петр – или инициалы и просто какие-то фигурки и флажки, а на одном Вера, уже пройдя по тропинке чуть вглубь, увидела тонкой работы железную розу.

– Это чтобы найти можно было, когда снегом заметает, – объяснил Артем.

– Неужели такие высокие сугробы? – изумилась Вера.

Артем только улыбнулся. Потом провел Веру к плите, рядом с которой низкое серое небо протыкало сложенное из прутьев арматуры слово «МАМА».

– Вот. Моя.

Вера сделала серьезное лицо, но потом, когда Артем присел на корточки и стал выдергивать ростки иван-чая вокруг плиты, снова принялась с восхищением оглядываться по сторонам. На одном шесте она заметила вырезанный из жести паровозик, на другом – что-то вроде автомобильного руля. Наверное, там шофер похоронен, догадалась Вера.

Могилу деда они, конечно, не нашли. Наверное, она давно заросла травой, карликовыми березками, и дед вернулся в природу, где никто больше не будет выедать ему мозг, который давно уничтожили черви. Вера нахмурилась – все-таки люди возвращались в природу совсем не так величественно и красиво, как здания. Грязь, в людях слишком много грязи – Вера всегда так считала, а на примере этого убедилась окончательно. И сам процесс смерти грязен. Вера задумалась, чем можно отметить могилу блогера – камерой, мобильным телефоном на шесте? – и снова воодушевилась, забегала вокруг Артема.

– Я сниму тут видео! Потрясающе! Эти шесты, знаки… смотри, а тут – самолетик!