Бунт (СИ) - Старый Денис - Страница 34

— Я, яко и было обещано, с тобой пойду, Егор Иванович! — вперёд из-за спин стрельцов в синих кафтанах вышел тот самый сотник, который присутствовал на совещании и обещал привести свою сотню в подчинение…

Правда, тогда была речь о подчинении моему отцу, и чуть ли не договорились до того, что будет какая-то демократия, и сотники будут принимать решения сами, вплоть до голосования. Сейчас же, кроме как вертикали твёрдой власти, иной формы управления полком я не допущу.

— Я рад, что ты, сотник, слово держишь своё! Но кто здесь из вас стрелял, и живы ли мои люди? — грозно продолжал говорить я.

Полковник молчал. Наверняка он бы нашёл, что сказать, вот только единственные слова, которых от него будут ждать стрельцы в нынешней ситуации, — это либо приказ убить меня, либо же самому попытаться меня зарубить.

— Отдай, полковник, пистоль стрельцу своему! Не дури! — пусть я делаю вид, что смотрю в сторону союзного мне сотника, но выпускать из вида полковника и рядом стоящих с ним стрельцов не собирался.

Великолепной выделки пистолет, с какими-то там кружевами, орнаментом из серебряной проволоки, я направлял в сторону полковника второго стрелецкого полка. Успел среагировать, а то полковник собирался уже стрелять.

Тем временем союзный сотник подошёл ко мне, встал по правую руку — и взглядом провожал своих бойцов, которые не стройным шагом, явно сомневаясь, но всё-таки шли за командиром — за сотником, который решил встать на мою сторону.

Точнее, на сторону царя.

— То стреляли твои стрельцы. Стреляли в небо, желали, дабы их пропустили обратно в полк, — негромко объяснил мне ситуацию стрелецкий сотник.

— Вот стрельцы мятежные твои! — появился ещё один персонаж, в котором я определил полуполковника.

В мою сторону подтолкнули двух бойцов. Избиты были они знатно: уже наливались у обоих красочные гематомы под глазами, у одного всё лицо в крови — натекла из разбитого носа.

Но я не стал обращать внимание на царапины и требовать сатисфакции за побитых стрельцов. В такой ситуации то, что они живы, на своих двоих вышли, не покалеченные, — уже благо. И даже если полковник струсил, проглотил все те жуткие оскорбления, которые я ему нанёс, это не означает, что он в какой-то момент не может приказать стрелять.

— Мы уходим! И буду Бога молить, кабы не пришлось нам стрелять друг в друга! А будет желание у кого стать на сторону царя истинного — так милости просим, — сказал я и отдал приказ уходить.

Мы пятились, продвигаясь нестройно, многие стрельцы спотыкались. Но поворачиваться спиной к потенциальным врагам нельзя.

А вот что необходимо, когда вся эта катавасия закончится — так это начинать готовить организованное войско. Чтобы наступать и отступать умели. Хотя первое — в приоритете.

В нашем полку всё уже было готово. Да, часть имущества погрузить в телеги не удалось по причине того, что грузового транспорта крайне не хватало. А у меня ещё закрадывались подозрения, что сколько-то телег стрельцы забрали, чтобы погрузить собственное имущество своих семей.

Я обязательно с этой проблемой разберусь. Но не сейчас. Чтобы бойцы воевали без всяких задних мыслей, нужно, чтобы их семьи были в безопасности. Так что если бы ко мне кто-то из стрельцов подошёл и попросил взять одну из телег, что были на имуществе полка, то и не отказал бы. И вот именно так им нужно было делать. Но всего не объяснишь, когда приходится действовать быстро.

Москва встречала нас… Охранителей? Или отношение, как к предателям будет? Уже сегодняшний день это может прояснить. Ну а завтра, так точно.

Москва. Кремль.

12 мая 1682 год.

Вот так поворот! Вот это встретили, называется! Я, через многочисленные преграды, на грани того, чтобы погибнуть, веду полк на защиту законной власти… а меня же железом пытать. Хотелось справедливости? Ее всегда хочется. Но все ли мы получаем, чего хотим?

Я уже порывался грубо ответить Долгорукову. При этом подумал: а не позволить ли стрельцам-бунтовщикам делать то, что они совершили в иной реальности? Может, Долгорукова, действительно, взять да на копья сбросить? Не нравится мне этот фрукт.

Если бы я действовал под влиянием собственных эмоций, то наверняка сейчас начал бы грубить, может, угрожать. Но я смолчал. Пока власть имущие не приняли по мне и моему полку решение, стоит помолчать — вежливо и с чувством собственной правоты. Но никто не запретит мне держать в голове все те бранные слова, чтобы после они сыграли свою роль в судьбе Долгорукова. Я должен стать больше, чем стрелецкий десятник, чтобы иметь возможность в том числе отвечать и на вот такие выпады.

Артамон Сергеевич Матвеев смотрел мне прямо в глаза. Он явно ожидал какой-то реакции. Я же сдерживался лишь только в одном — старался не допустить слишком надменного и насмехающегося вида. Он, как и другие бояре были мной читаемы. Да, они, особенно Матвеев, матерые волки. Вот только и я в прошлой жизни был волкодавом.

Может быть, это в некотором роде головокружение от успеха, но я был уверен, что сейчас именно от меня зависит, какую сторону примет полк, если придётся менять эту самую сторону. Я чувствовал чаяния стрельцов, был уже с ними словно в одной связке. И знал, как можно воздействовать на этих людей.

— Так что скажете, бояре? — молчание затягивалось, и я решил уточнить обстоятельства.

— Был у нас разговор с тобой, десятник… — посмотрев в сторону Долгорукова, словно бы как на неуместного человека, в разговор, наконец, вступил боярин Матвеев. — Верно ли я уразумел, что десятнику, юному отроку, удалось поднять полк в защиту Петра Алексеевича? Нынче ты кто для стрельцов?

— Так и есть, бояре! Яко обещано было мною, так уже и поступаю сообразно чести своей и правде. Иные же полки изготовились бунтовать супротив Петра Алексеевича, — отвечал я. — А я… Выборный полковник. Опосля смутных дел, в вашей власти мое бедущее.

Заметил, что слова про честь Матвееву очень понравились. Он, словно тот кот, смотрящий на сметану, чуть ли не облизывался. А мне стало несколько обидно за русских людей. Конкретно слово «честь» почему-то во многом определялось отношением к службе и жизни именно западников. Матвеев известный западник. Может, я в чем-то ошибаюсь?

— Да как же так, Артамон Сергеевич, неужто удумал ты пустить в Кремль бунташных стрельцов? — возмущался Долгоруков.

— А ты списков не видел? Одним иноземным полком держать оборону станем? Али вовсе сбежим куда? — отвечал Матвеев. — В тех списках и ты, Юрий Алексеевич, отец твой, там и я… Кем обороняться станем, боярин?

Долгоруков поник. Опустил голову и явно злился и на меня, и на Матвеева… На всех.

То, что бояре допустили, что их свара становится достоянием общественности, означало, что не всё гладко и у них. Нет согласия между собой. Вот и понятно, почему в иной реальности стрельцы добились всего, чего хотели. Согласия не было. А тот же Матвеев не нашел на кого опереться. Да и я подтолкнул Артамона Сергеевича к действиям.

И если бы таки и было, то бездействие только еще больше возбуждало бы стрельцов. А их требования росли с каждым часом бездействия власти.

— Добре, — согласился Долгоруков. — Пущай, окромя этого десятника и, иные стрелецкие головы придут на разговор. Их послушать желаю.

Это был компромисс. Я даже согласен на такой вариант. Но какие же всё-таки упёртые! Впрочем, наверное, я и сам бы подумал десять раз, пускать ли стрельцов в Кремль, особенно когда их предводитель по факту только что убил полковника и полуполковника. А свои мысли и помыслы вложить в голову тому уже Долгорукову никак не получится.

Так что через минут пятнадцать, когда на Красной площади вот-вот число любопытных зевак должно было превысить число стрельцов, приведённых мной под стены Кремля, состоялся очередной разговор.

— И вы, мужи стрелецкие, под руку молодого десятника пошли? — спрашивал неугомонный Долгоруков.

Я окинул взглядом собравшихся стрельцов. Было нас на этом разговоре девять человек: семь сотников, дядька Никанор и, собственно, я.