Темная сторона - Гелприн Майкл - Страница 18

Фролку шатало, корежило. Мутило – горькая тошнотная желчь стояла во рту и не желала отпускать. Из головы не шли слова, сказанные городским перед тем, как тот испустил дух.

Некоторые из этих слов Фролка не знал, о смысле других лишь догадывался.

Маньяк, монстр, чудовище, четырнадцать доказанных жертв, признан вменяемым, приговор суда, помилование, смертная казнь заменена на лоботомию с пожизненным поселением, дело закрыли, списали в архив.

– Такие не должны жить, – хрипел, умирая, городской. – Две дочки. Две девочки, шести и четырех лет, от них ничего не осталось, вообще ничего. Катя, жена, посмотри документы, увидишь, что он с ней сделал. И с другими, ты понял, ты, сволочь…

Фролка понял. Понял, когда блевал, по складам разбирая сшитые скрепками казенные бумаги. Понял, когда закапывал городского в податливую мшистую землю. И потом, когда рвал над могилой Сашкины фотографии – фас, профиль, скамья подсудимых.

– Он не знает ничего, не помнит, – спорил Фролка с покойником, на заплетающихся ногах бредя через тайгу обратно, в Кедринку. – Он другой. Не тот, что убивал, не тот, что казнил. Он человека спас. Ты слышишь, городской, из полыньи вытащил. Он…

– Две девочки, – упрямо гнул свое покойник. – Ничего не осталось. Жена Катя, что он с ней сделал, ты понял, сволочь?

– Поменялся он, – молил застреленного Фролка. – Другой он.

– Тот же самый!

На закате третьего дня Фролка вернулся. Обогнул Кедринку лесом, постоял на опушке. Опустив голову, двинулся к своей избе на излучине.

– Сашка очухался! – бросилась на грудь Марьяна. – В себя пришел. Господь мои молитвы услыхал. Отец Сергий сказал – чудо свершилось, жить будет!

– Не, – сказал Фролка твердо. – Не будет.

Оттолкнул жену, ногой распахнул дверь в боковушку.

– Батяня… – пролепетал с топчана Сашка.

Фролка Кузьмин сорвал с плеча ружье.

«Боинг» вынырнул из облаков и, припав на левое крыло, стал заходить на посадку.

– Смешно, – я старательно хихикнула в ответ на бородатый анекдот от не менее бородатого соседа справа, отвернулась и приникла к иллюминатору.

Бородач, который неумело, но назойливо клеил меня от самого Красноярска, обиженно засопел. Мне было не до него. Там, за бортом, ждал меня Пулковской аэропорт. А за ним – город. Мой город, мой Санкт-Петербург. Мой Питер, который я оставила на три долгих года… Три года с тех пор, как Нору с Маришкой убили.

– Даша, что вы делаете завтра вечером? – предпринял новую попытку бородач. – Мы с вами могли бы…

Я оторвалась от иллюминатора.

– Простите, кем вы работаете?

– Я архивариус, – напыжился от важности попутчик. – Я же вам говорил, или запамятовали? Двенадцать лет стажа…

– Извините, – оборвала его я. – Архивариус мне не понадобится.

Интересно, кто мне понадобится, думала я, пока «Боинг» катил по посадочной, а бородач растерянно моргал, пытаясь понять, отшили его окончательно или еще нет. Прежде всего, мне понадобится Вадим. Робкий, неуклюжий, неуравновешенный, до сих пор не пришедший в себя от горя недотепа.

Несколько раз Вадим связывался со мной. Запинаясь, бормотал в трубку что-то невнятное, отвечал невпопад и разъединялся. Позавчера он набрал меня вновь и сказал, что результатов по делу нет и, похоже, уже не будет. Я долго стояла молча, безвольно уронив ставшие будто ватными руки. Когда пришла в себя, наскоро собрала пожитки и по межгороду позвонила в аэропорт. Три года ожидания закончились. Оставаться там, за тридевять земель от Питера, я больше не могла. Не имела права.

Итак: во-первых, мне понадобится Вадим, во-вторых – следователь. Тот рыжий, заносчивый идиот с дурацкой церковной фамилией. Как же его там… Пономарев, Протоиреев, Попадьин? Не помню. Толку от следователя наверняка не будет, но с чего-то же надо начинать.

– Телефон, – решился, наконец, бородач. – Вы извините, Даша, но вы мне очень понравились. Я думаю…

Он покраснел, пальцами взлохматил бороду и стал похож на растерянного, выставленного из кукольного театра прочь Карабаса.

– Так и быть, записывайте, – сжалилась я. – Это домашний, мобильным еще не обзавелась. Да – подойдет к телефону, наверное, Вадим.

– Э-э… Вадим, простите, это кто? Муж?

– Муж, муж, – вздохнула я. – Бывший муж моей покойной сестры.

Десять лет назад я была в него влюблена. А еще в плечистого, кровь с молоком красавца Кирилла. И в поджарого, скуластого, вечно хмурого Фарида. И в смуглого, горбоносого хохмача Алика. В общем, во всю четверку будущих медиков, вившихся вокруг Норы и делающих вид, что они никакие не соперники, а всего лишь сокурсники и друзья.

Нора подшучивала надо мной, тринадцатилетней соплюхой, влюбляющейся, по ее словам, оптом и в розницу. Я злилась, ревновала, закатывала истерики, а однажды всем назло ушла из дома и целую ночь продрожала от холода в зале ожидания Балтийского вокзала. Там и нашел меня наутро Вадим, которого, как и остальную троицу, Нора мобилизовала на поиски.

– Ну что ты, Дашка, – утирал мне носовым платком сопли и слезы Вадим. – Ну не реви, не реви, дуреха. Вот подрастешь, Алик на тебе женится. Или Кирюха, например. Фарид тоже может. А хочешь, я сам женюсь? Хочешь?

Он не женился на мне, потому что год спустя женился на Норе. И была шумная студенческая свадьба в кафе на Гражданке. И вымокшая под проливным дождем невеста в похожей на свалявшуюся марлю фате. И напившийся вдрызг Кирилл, все порывавшийся начистить кому-то морду. И ни слова не проронивший за весь вечер Фарид. И напрочь проваливший роль тамады, растерявший все хохмы Алик. И я по левую руку от Норы, и тост, который я репетировала с неделю и выучила наизусть и вместо которого сказала лишь, тыча в Нору пальцем:

– Я почти не помню маму. Так вышло. Но у меня есть мама, есть. Вот, вот она!

На следующий после свадьбы день мы с Норой выехали из малосемейки, оставшейся от погибших в автокатастрофе родителей, и поселились в трехкомнатных Вадимовых апартаментах. Почему Нора выбрала именно его – застенчивого, неказистого, истеричного недотепу, я догадалась много позже. Вадим был из состоятельной семьи, а Нора – на десять лет меня старше. Она тянула меня, тянула всю свою короткую жизнь. Она меня вытянула.

Я отстояла получасовую очередь на ментоконтроль и уселась в вычурное, с кретинскими изгибами подлокотников кресло. В народе такие нарекли гинекологическими, хотя сходства не наблюдалось. Обиходное название, однако, себя вполне оправдывало. Накопившийся за три года в глубинке багаж моей памяти был оперативно выпотрошен, изучен, промаркирован знаком годности и отправлен в архив.

Ментоскописты при желании могли теперь вволю насладиться интимными позами, которые врач-недоучка Дарья Белова принимала, когда заставляла жизнь. Могли сравнить детородные органы больничного хирурга Бориса Яковлевича, таежного охотника Савелия и завязавшего грузинского вора Гиви, загремевшего однажды на поселение да так в поселке и оставшегося. Был Гиви коренастым, растатуированным, с грубым и хищным лицом. С Савелием он дрался из-за меня на кулаках, потом на ножах, отбил и звал замуж. Звонок Вадима застал меня, как раз когда я раздумывала, как бы ловчее отказать, чтоб не обидеть.

– Слушай внимательно, Дарико, – Гиви протянул мне на прощание упакованный в тряпицу прямоугольный брусок. – Здесь деньги, да. От души даю. Надо будет, еще найду. Надо будет, сам приеду.

– Не стоит тебе приезжать, генацвале, – отозвалась я. – Это дело семейное.

– Семейное, – согласился Гиви. – Пошла б за меня, было бы и мое дело.

Я не любила его. С тех пор, как не стало Норы, я не влюблялась ни разу. В лучшем случае привязывалась, и то ненадолго. Мужчины изредка появлялись рядом со мной, отдавали частицу себя и отдалялись. Их лица, руки, чресла оставались в моей памяти, а суть истаивала в морозной непогоде за стенами убогой больнички в двух сотнях километров от Красноярска.