Темная сторона - Гелприн Майкл - Страница 16

– Простите, – давила из себя Хана. – Простите меня.

Фигура, что была по центру, шатнулась в проеме. В двух шагах перед Ханой о мостовую с грохотом разбился бочонок. Янтарной струей хлынули золотые монеты, рассыпались по сторонам. Хана поняла. Неверными руками зачерпнула пригоршню, другую, сунула в карманы. Вскинула голову – оконный проем был пуст.

Собрав воедино все, что в ней еще оставалось, Хана поднялась на ноги и побрела прочь. Золотые монеты у нее за спиной красили мостовую мимозовым цветом.

За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем – избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде, презди, прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.

А в остальном – по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.

Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город названием Ягодное. А еще далее – великий град Магадан, только дотуда кроме Фролки Кузьмина никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.

Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если ден через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.

Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят – с ружьем родился. И удали хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.

Детей Бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала – пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил – у речной излучины, на отшибе.

На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься – дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся, да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся и в обратный путь.

Заготпункт последнюю сотню лет все тот же. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер – неизвестно, ну, да то кедринским промысловикам без разницы.

В тот год припозднились – буран пережидали, так что ден на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали – все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было – а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все, и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:

– Главный кто будет?

– Так нету главных, – Игнашка Булыгин руками развел. – У нас всякий сам по себе.

– Это хорошо, – старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. – Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.

– Какого еще «одного»? – Фролка Кузьмин насупился. – Никого нам не надо.

– Надо, не надо, то дело десятое, – рассердился старшой. – Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, – обернулся старшой к остальным.

– Ну и детинушка, – присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили под руки. – Кто таков будешь?

Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи – что твои оглобли.

– Кто таков? – повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.

Тот вместо ответа протянул бумагу.

– На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.

– Вот подвезло, так подвезло, – сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. – Ты что же, и на лыжах не можешь? – подступился он к поселенцу.

Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.

– И говорить не можешь? – зло спросил Фролка. – Тебя спрашиваю, как тебя там, – он заглянул в бумагу и по складам прочитал: – А-ле-ксандр Голь-цов.

– Сашка, – уточнил Булыгин. – Похоже, глухарь он. И немтырь.

– Сашка, – шепотом повторил вдруг поселенец.

Мужики переглянулись.

– Ладно, на сани садись, – решил Игнашка. – Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?

– Сашка, – вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. – Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.

– Да он дурень, – догадался, наконец, Фролка. – Годов двадцать ему, а в голове…

Фролка махнул рукой, встал на лыжи и набросил санные постромки на плечи.

В Кедринке Сашку так и прозвали Дурнем, с Фролкиной легкой руки. Бабка Евдоха, к которой Дурня по первости поселили, от него открестилась.

– Забирайте, – сказала, – пущай у Анютки живет, у Гришкиной вдовы. Толку с него нет, по-людски не говорит, мычит только да слюни пускает. Бугаиной вымахал, а умом дитя малое. Может, Анютке сгодится, по мужицкому делу.

Вдо`вой Анютке, однако, Дурень не сгодился тоже.

– Не мужик, – постановила Анютка, выпроводив Дурня из избы вон. – Нет с него проку, может, если Господь сподобит, к весне помрет.

К весне, однако, Сашка не помер, а, наоборот, отогрелся. Под себя ходить перестал, с ложкой управляться привык и людям лыбиться начал. Говорить, правда, толком так и не научился, пару слов свяжет, и на том спасибо. Жил у кого придется, Христа ради. Мало-помалу к делу его приспособили. Кому воды из проруби приволочет, хоть по пути и разольет половину. Кому дрова перетаскает. Кому что. А когда таять начало, такой случай вышел.

Егорка Дубов у сватьев врезал крепко, да и пособачился со сватьями. Расплевался и по ночному времени домой потопал. Да не дошел, оскользнулся на косогоре и покатился по склону. Напрямки в полынью, что в пяти шагах от берега, угодил. Там и очухался, заблажил матом, когда под лед потянуло.

Тут бы и конец Егорке, да Дурень рядом случился, за водой шел. Как он Егорку вытащил и сам не потоп, то неведомо. Только вытащил. Отец Сергий наутро молебен отстоял. А как отстоял, велел больше Дурнем Сашку не звать, нарек Блаженным.

Фролка Кузьмин с Марьяной своей по такому делу спорили много, думали. Да и порешили Блаженного к себе взять, раз детишек Господь не дал. Так и зажил Сашка в избе на отшибе, на речной излучине. Понемногу прижился, по хозяйству помогать выучился, за скотиной смотреть. Потом и дрова колоть, и в огороде землю рыхлить, а там и рыбалить помаленьку.

Затем, слово за слово, Блаженный заговорил. Плохенько, по правде сказать, говорил, но все лучше, чем никак. Бывало, скажет слово, а за другим за пазуху лезет. Да пока его оттуда выудит, уже и позабудет, что раньше было.

Год прошел, другой. Марьяна с Фролкой к Блаженному попривыкли, а потом и в церкву с ним заявились. Отец Сергий поразмыслил изрядно, да и нарек Сашку Александром Фроловичем. Фамилию дал ему Кузьмин, а Марьяне с Фролкой позволил полагать Блаженного сыном.