Страшные истории для бессонной ночи (сборник) - Вдовин Андрей - Страница 34

Делаю шаг назад, и обнаженные ноги вязнут в какой-то жиже. Повсюду на полу вместо привычных половиц заросшие кочки. Я на болоте!

Пытаясь отгородиться дверью-щитом, бросаюсь в комнату. Потолок исчез вовсе, и вместо крыши зияет небесная бездна. Беззвездная, беззубая. В этих стенах я будто щенок, брошенный в картонную коробку. Одинокий, забытый, неугодный. Ложусь в кровать, набрасывая впопыхах одеяло и накрывая подушкой голову. Тканое полотно обнимает меня, и теперь я под его защитой.

Чувствую, как кто-то опускается на постель рядом со мной. Сглатываю, зажмурившись. Некто подтягивает одеяло. Заботливо, словно мать пришла навестить свое чадо перед сном. Устраивается рядом — кровать характерно проседает. Она здесь. Она пришла.

Приоткрываю глаза, оставляя крохотные щелочки между сомкнутыми веками, подглядываю. С потолка начинают медленно падать листья: багряные, золотые, янтарно-рыжие. Переворачиваются в воздухе, покачиваются, убаюкивая меня, вводя в транс. Маленькие лодочки плывут — в неизвестном направлении, дружно, не мешая друг другу, будто участвуют в регате. Осенний дождь. Ноктюрн.

Огонь в камине разгорается вновь. Из слабой лучины — в настоящий костер. Невыносимо душно и жарко. Камин начинает чадить, и я закашливаюсь. Наблюдаю, как занимается сухая листва. Танцуя, сгорает. И на лету превращается в пепел. Еще немного — и мы все угорим, сгинем в пожаре. Мы все пойдем на костер.

— Сегодня я покидаю эти края, — сказал я прежде, чем Флоренсия начала ругаться.

Вконец осмелел или обезумел, раз пришел к ним в дом. Говарда еще не было, и некому задать мне взбучку.

Я мог бы извиниться тысячу раз, надеясь, что это лекарство подействует на ее сердце. Я бы признался, как мне жаль, что оказался на том балу. Мог просить, умолять, но это лишь расстроит и заставит чувствовать неловкость. Навязчивый кавалер, запоздалые извинения, ненужные оправдания.

— Ты счастлива? — лишь спросил я, едва подняв на нее взгляд.

Флоренсия была растеряна. Мой визит. Вопрос. Опять ставлю в тупик.

— Недавно я слышала, как переговариваются слуги. Эдна — та, которая присматривает за ребенком, — сказала камеристке, что барышня избалована. Живет на всем готовом и вечно крутит носом. На моем месте любая должна быть счастлива. Мое окружение тоже разделяет это мнение. Все кругом так считают. Так что да, видимо, я счастлива.

Как трудно подобрать последние слова! А еще труднее их сказать. Ты будешь помнить меня по ним. И судить.

— Береги себя и ребенка, — только и смог выдавить я.

И вручил письмо, что жалило пчелой внутренний карман сюртука. Трясущейся рукой (надеюсь, Флоренс не заметила).

Я ощутил касание тонких пальцев. Почти случайное, невесомое, но настоящее. На мгновение ее рука задержалась в моей. Флоренсия посмотрела в глаза — на этот раз смелее. Как много она хотела сказать! Но не всем словам дана привилегия быть высказанными. Ускользающее, почти призрачное касание было единственным, что она разрешила себе. Это и так сродни вызову.

Поспешно отвернулся. Долгие прощания — как затянувшийся спектакль.

«Дорогая Флоренсия!

Я бы мог открыть, что у меня на душе. Я потерян и сломлен. Почти сошел с ума, пытаясь понять, как все исправить и научиться с этим жить.

Ты так изменилась. Молчалива, непреклонна, недосягаема. Носишь маску, и, боюсь, ее уже не снять, она словно стала второй кожей. А твой муж этого не боится. Теперь ты — скала и одновременно та, кто с нее спрыгивает каждый день. Я так страшусь, что ты безвозвратно утеряна.

Он уничтожил тебя. Говард совершенно не замечает, что причиняет тебе боль. Нагло шарит глазами по сторонам в поисках очередной жертвы. Грубо шутит, когда перебирает с крепкими напитками. Надменно смотрит на всех, кто ниже классом.

Не думай, что во мне не нашлось смелости сказать это лично. Нет, я довольно безрассуден, ты же знаешь. Хотел, чтобы у тебя было время поразмыслить хорошенько над моим предложением.

Ты можешь жить до конца дней в богатом доме и ждать, когда закаменеет сердце. Когда ты окажешься настолько несчастной, что перестанешь замечать происходящее вокруг. Как станет потерянным твой сын, воспитанный в атмосфере лжи, насилия и показного благополучия. Он не нужен своему отцу, это видно. И когда сын поймет — это разобьет твое сердце.

Я бы ушел молча, если бы не услышал, как ты назвала сына моим именем. Это не случайность, верно? Ты хотела сохранить частичку меня?

Если предположение ошибочно, спиши все на мое сумасшествие. Я сумасшедший, который любил тебя всю жизнь.

Но если хочешь все изменить — мы уедем вместе. Ты, я и твой сын. Покинем Англию и заживем счастливой семьей. Обещаю, что позабочусь о вас и смогу окружить любовью.

Я буду ждать в отеле “Лодж” сегодня в шесть после полудня.

Твой Вильям».

Я покинул дом Хардманов в надежде, что Флоренсия прочтет письмо. Солнце золотило улицу, ликовали птицы, дорога кипела и бурлила. Мир торжествовал вместе со мной. Я беспечно не смотрел по сторонам, собирался переходить дорогу, когда кто-то подкрался сзади и ударил по затылку. Свет исчез.

Сознание вернулось в каком-то подвале, когда Говард стал пытать меня.

О том, что произошло с Флоренсией дальше, я узнал лишь год спустя. Она дежурила у окна гостиной в дорожном костюме, с небольшим чемоданом, поглядывая на вход в отель, куда я обещал прийти вечером. Няня должна была вот-вот вывести ребенка на прогулку. Но шел седьмой час, половина седьмого… А я так и не появился.

— Не доктора ли Гарднера высматриваешь? — В дверях появился супруг, размахивая найденным письмом.

Флоренс застыла в ужасе и немом крике.

— Бросил? — самодовольно улыбнулся Говард. — Ты никому больше не нужна, милая.

Флоренс развернулась, чтобы уйти, но муж перехватил ее и с силой толкнул вглубь комнаты. Он взял кочергу у камина, как следует накалил ее и подошел к Флоренс. Та сделала несколько шагов назад, закричав на весь дом.

— Никто не придет. Слуг я отпустил.

Говард взял ее за руку, перевернул кисть и раскаленным металлом прижег то место на безымянном пальце, где еще недавно было обручальное кольцо.

— Тебе никогда не снять его. Ты принадлежишь мне.

Шум лондонских улиц поглотил крик Флоренсии.

— Я должен сказать правду, — начал разговор Эрик. — Уоллес не моя настоящая фамилия. Моя фамилия Хардман.

Вот и долгожданное признание, которое я надеялся услышать с первого дня приезда в Отэм-холл.

— Фамилию моего отца раньше знали в доброй половине Лондона. Он занимался импортом алкоголя из Франции, Испании, Португалии. Когда дела в его бизнесе пошли не очень, чтобы их поправить, отец… пошел на преступление.

Грехи отца всегда нелегко признавать. Я понимал, что нынешнему хозяину Отэм-холла это далось тяжело.

— Конкурент должен был привезти из-за границы огромную партию на корабле. Но отец… устроил все так, чтобы корабль подорвали, едва тот пришвартовался в порту. Не сам отец, конечно, — договорился с местной бандой жуликов. Но заказчиком был именно он. Из находившихся на борту почти никто не спасся.

Эрик взял паузу, прочистив горло.

— Конкурент жаждал вендетты. Хотел уничтожить отца прежде, чем тот попадет в руки правосудия. Отец решил бежать во Францию, изменив фамилию и оборвав все связи в Англии. Вернуться сюда родители решили под старость лет — их здесь уже никто не узнал бы, да и фамилия другая.

— А ваше имя? — уточнил я, предполагая ответ.

— Мое имя Эрик, Эрик Хардман, — искренне ответил тот. — Имена мы не меняли, посчитали, что не было необходимости.

А вот это меня удивило. Почему Эрик? Зачем менять имя мальчику?

И тут я вспомнил неутолимую ярость Говарда. Очевидно, не я один догадался, в честь кого назвали мальчишку. Говард хотел избавиться даже от воспоминаний обо мне. Раз уж они меняли страну, фамилии, то отчего бы не имя сыну? Ребенок еще был слишком мал, чтобы в памяти отложилась такая существенная деталь.