Путь хирурга (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 6

А вот догадка, что это место меня выбрало, окрепла. Я подошел к краю углубления и там, среди хлопьев тумана, увидел черный как ртуть камень. Он тяжело пульсировал, шел «волдырями», будто болел. Будто внизу подземелья билось сердце этого места — и ему было здесь плохо.

Камень дрожал, и я понял, что это именно он просил помощи. Волны от стен проходили сквозь меня, словно проверяли: свой ли я. Нет, своим я не был. Но я был нужен этому месту, которое не дало мне умереть.

Под пластами чёрного гноя жила ткань чего-то древнего. Я стоял в эпицентре глубоко спрятанной патологии. И знал: её можно вскрыть. Её нужно вскрыть. А потом… зашить.

В памяти вспыхнула яркая лампа операционной, слепящий белый свет, за которым не различить лиц.

— Ты упустил момент, Мирошин! Пациент умирает не от твоих решений, а от твоего страха сделать хуже! — голос наставника, профессора Рощина, был резок, как удар скальпеля.

Я чувствовал, как пот стекает по спине, руки дрожали от усталости и нервного напряжения. Тогда, ещё студентом, я впервые столкнулся со смертью — настоящей, без прикрас. Операция шла уже шестой час, а пациент, молодой парень после ДТП, цеплялся за жизнь с такой силой, словно боролся не с раной, а со всем миром.

— Смотри глубже! Найди источник кровотечения! Думай быстрее! — продолжал Рощин.

Его голос был ледяным, но в нём я вдруг расслышал нотку отчаяния. Самого обычного, человеческого. Тогда я не понимал, откуда оно, но сейчас ясно осознал: наставник боялся за парня так же, как и я. Боялся, что я не выдержу, сдамся и впервые столкнусь с поражением.

— Нашёл, — выдохнул тогда я.

Мгновение, ещё движение скальпеля, и кровотечение остановилось.

Рощин положил руку мне на плечо и тихо сказал, когда пациента увозили из операционной:

— Запомни этот день, Костя. Ты только что понял, что между жизнью и смертью всегда лежит всего один точный разрез. И сделать его можешь только ты.

Вот и сейчас руки — руки, в которых не было скальпеля, и их не освещали мощные лампы — сами нашли точку разреза. Сила не отшатнулась — она будто бы откликнулась. Камень сильнее завибрировал, и во тьме что-то проснулось, сделав жадный вдох.

Нечто, как древний организм, само протянуло мне свои внутренности и прошептало: «Собери меня, если сможешь».

Я не просто чувствовал, а видел, как древняя схема раскрывалась слой за слоем, показывая, где болит. Видел, как белые нити жизненной силы пытаются пробиться сквозь ртутную чернь.

Ощущал доверие древней сущности, и в этом доверии… она отдала мне ключ. Не только к себе самой, но и к моему телу. Словно что-то в костях встало на место. В мышцах исчезла дрожь, которую до этого приходилось преодолевать каждую секунду. Даже рана на груди начала медленно затягиваться.

В моих руках оказалась невидимая нить, словно хирургическая игла, и я начал сшивать разрывы каналов, восстанавливая энергетические ткани. Я точно знал, как проводить эту операцию, но почему игла была невидима и из чего состояла эта нить — оставалось загадкой. Я лишь чувствовал вибрирующий сгусток энергии в своей руке.

Я направлял потоки энергии черного камня, корректировал их течение. Система выравнивалась, сила, наконец, потекла по ее пересохшим каналам, как вода по давно брошенному водопроводу.

И теперь белые нити жизненной силы проступали все отчетливее на ртутной поверхности… Они соединялись и превращались из прожилок в потоки. Наконец, сила потекла беспрепятственно, и я будто услышал тяжелый, с трудом сделанный вдох. Подземелье теперь дышало. Рвано, как грудная клетка в реанимации. Вдох. Спазм. Почти остановка. Один удар — в такт моему сердцу. Второй — как разряд электрошока в грудь.

Да, мы были связаны.

Мое тело резко подняло вверх, оно выгнулось. Мышцы свело от нестерпимой боли. В грудь врезался мощный поток энергии, собравшийся на поверхности камня.

Слепая сила, готовая снести все на своем пути, из тонких энергетических струек теперь превратилась в мощный поток. Неужели она хочет меня уничтожить? После того, как я помог…

Лавина силы устремилась мне в рану на груди.

Меня раздувало изнутри, как шар. Связки трещали. Пульс вспыхивал в глазах.

Я падал.

Проносился сквозь века.

Сквозь тех, кого не успел спасти.

Через мимолетные блики эпохальных битв…

А потом настала обличающая тишина.

Камень не убил — он отдал мне все, что мог.

Перед глазами мелькнуло лицо Мишки, испуганное и доверчивое одновременно.

— Ты вернёшься, правда? — спросил он тогда, совсем ребёнок, в день похорон родителей.

— Конечно, вернусь, — пообещал я.

И я вернулся. Только уже другим человеком, в другом теле, в другом мире.

Я рухнул на камень, теряя сознание.

Подземелье тяжело выдохнуло — и замерло…

Глубоко в нутре приюта Длани предков, за тремя линиями глухих стен, главный зал напоминал склеп. Воздух здесь стоял, как вода в глубоком колодце — теплая и неподвижная, с тягучей, давящей тяжестью веков.

Сегодня в Приюте объявили карантин. Все ученики были заперты в корпусах, и проекции Узлов оказались недоступны. Официально — в целях профилактики, чистки энергетических каналов.

Но на деле Учитель, Павел Алексеевич Астахов, хотел, чтобы они ничего не знали. Чтобы никто не услышал вдруг пробудившееся древнее дыхание.

Узлы школ на алтаре мироздания пульсировали каждый по-своему. Одни глубоко, мерно, как сердцебиение у спящего титана, другие — нервно, хищно, будто чьи-то когти скользили по спинному хребту школы, выискивая слабые места.

Всё было в пределах нормы. Пока.

А главное — с минуты на минуту пришелец должен сдохнуть… именно этого Астахов ждал.

Приют Длани Предков всегда был прибежищем для бастардов и сирот из знатных родов. Здесь тысячелетиями учили тех, кто потом должен без колебаний вырезать сбой. И охранять узлы школ от любого, чьё тело звучало иначе.

Это место сбившиеся всегда обходили стороной. Те, у кого ритм звучал иначе, боялись Приюта сильнее любого ночного кошмара. А этот… пришёл сам. И к тому же назвал себя Мирошиным.

И засмеялись от этого только ученики.

Имя это было вырезано из архивов, стёрто из свитков и запрещено раз и навсегда. Те, кто родился за последние почти две тысячи лет, не могли его знать. Но ЭТОТ произнёс его, и в груди Астахова в тот миг кольнуло старое беспокойство, знакомое с юности.

Вкус близящихся неотвратимых перемен.

Две тысячи лет назад имя Мирошина было синонимом бедствия. Тогда рухнул главный первородный Узел, Рваного Ритма, разбив ритм мира и выпустив наружу энергию, которая едва не поглотила остальные школы.

Ученики полегли тысячами, города обращались в пепел. И только воскрешение архимастеров всех школ позволило остановить беду.

С тех пор имя Мирошина стало символом того, о чём нельзя вспоминать, — кошмаром, надёжно запертым в самых глубоких архивах.

Астахов ещё помнил, как сжигались свитки, как ломались скрижали школы Рваного Ритма. Узел разорвали и похоронили глубоко в земле, назвав его сбойным, алтарь растащили по частям возникшие новые 12 школ, переустроившие миропорядок.

Астахов лично видел, как стёрли память тем, кто ещё мог помнить эту катастрофу. Как менялись их лица.

И теперь имя архимастера снова прозвучало… от живого человека.

Однако Астахов сам участвовал в той резне, на которую они решились, чтобы извести весь род Мирошина, когда это имя было ещё кличем бунта. Тогда Павел Алексеевич, которому накануне исполнилось две тысячи и двадцать три года, был совсем юнцом. Кандидатом, стремящимся зарекомендовать себя на роль шедшего по Пути. И уж он-то знал, что от памяти Константина не осталось и следа.

Нет, уродец в Подземелье не мог быть потомком Мирошина. Но всё же… в нём звучало нечто слишком знакомое.

Вот только Петр Алексеевич жил слишком долго, чтобы верить в россказни и чушь. Во что учитель верил, так это в вероломность мастеров других школ. Скорее всего, этого мужчину, кстати, отнюдь не молодого, просто подослала одна из двенадцати школ. Война за Узлы ведь никогда не прекращалась, она просто стала… тихой. Скрытной. И враги, похоже, хотели ударить туда, где никто не ждёт.