Путь хирурга (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 13

— У тебя нет, — сказал я. — А у меня есть.

Из темноты появилась перекошенная рожа мужика лет сорока. Он хотел что-то возразить, но передумал. Губы скривились, но слова так и не прозвучали. Правильное решение, хвалю.

Я откинулся назад и прислонился к стене, опершись о холодный камень. Сверху, с верхнего яруса нар, скрипнуло. Показалось третье лицо — сухощавого, жилистого мужика. Щеки ввалились, глаза запали, на лбу виден ожог, старый, но выглядит свежо из-за того, как кожа обтягивает кость. Он жевал что-то беззубо и смотрел на меня с без особого интереса, будто разглядывал не человека, а новую трещину в полу.

— Здорово, — хрипло произнес он, а потом тише добавил. — Только с едой осторожно, как есть соберешься. Иногда подсыпают всякое. Свои же.

— Зачем? — я чуть вскинул бровь.

Он усмехнулся беззвучно.

— Чтобы ты сдох. А потом вместо тебя пришел новый. Новенькие тут, как щенки. Первые дни нос воротят, к еде не прикасаются, и нам больше достанется, — он оскалился и выдал здешнюю «мудрость». — Тут каждый кусок, как украденный вздох. Чем меньше нас, тем легче дышать.

Закончив, сбившийся демонстративно сплюнул куда-то за нары. Понятия не имею, на какой он эффект рассчитывал. Но, видно, найдя во мне слушателя, мужик продолжил:

— Тут у нас все сбились. Только не в кучу, а с Пути! Так что это не стая, а яма со змеями, — засмеялся мужик. — Холодно, тесно и каждый ждет, когда ты оступишься.

— А ты ждешь? — спросил я спокойно, с интересом.

Мужик усмехнулся, снова расплывшись в ядовитой улыбке.

— А я люблю наблюдать. Ты меня заинтересовал, понаблюдаю немного.

— Ясно, — кивнул я и поманил этого любопытного пальцем к себе. — Иди что скажу, не бойся, иди, кое-что тебе скажу…

Он чуть подался вперед, и я резко поднял руку, сжав пальцами его переносицу. Потянул на себя, как берут за хрящ при осмотре.

— Можешь подсыпать хоть соль, хоть яд, — сказал я негромко. — Но если я узнаю…

Я сделал паузу, малость провернув его переносицу по часовой стрелке. Почувствовал пальцами, как начинает хрустеть его хрящ, а тот только зубы сжал, орать не стал.

— Если узнаю, то отрежу руку. У тебя ведь их две? Будешь с одной.

Мужик не дернулся, отрывисто закивал. Я видел, как на его лбу заблестели бисеринки пота.

— П-понял, — зашипел он.

Я отпустил нос и отвернулся, потеряв всякий интерес к собеседнику. Полагаю, что меня услышали.

Когда я чуть привык к темноте, то заметил в углу совсем молодого паренька. Слишком опрятного для этого места. Он избегал прямого взгляда и смотрел не в глаза, а на свои руки. Медленно покачивался взад-вперед.

Я не знал, кто он, но знал, что такие не молчат вечно. Они выжидают момент, а потом вцепятся в глотку и перегрызут.

Беспокоить паренька я не стал, а осмотрел остальную часть отсека. Над входом висела старая книга с выцветшей обложкой. Она висела на прибитом гвозде, чуть покачиваясь, раскрыта, многие страницы из книги были явно уже вырваны.

Я поднялся, подошел, снял книгу с гвоздя и скользнул глазами по тексту. Язык русский, но только старый, когда еще писали с ятями в конце слов…

На страницах едва проступали слова устава школы. Что-то о достоинстве. О праве. Отсюда, из блока для сбившихся все это выглядело как насмешка… но книга показалась любопытной. Почитаю на досуге о здешнем мироустройстве.

Я чуть напрягся, когда услышал справа сухой скрежещущий звук. Поднял голову и увидел… красную точку объектива на потолке.

Хм… Ясно.

Значит, тут и камеры есть. А я уж было подумал, что попал в возвышенное средневековье. Но нет, в приюте просто замазали технику ритуалом. Видимо, традиции чтут…

Я задумался, прикусив губу и рассматривая объектив камеры. Неожиданно, но буду иметь в виду.

До своих нар добраться я так и не успел. Входная дверь в барак распахнулась, с грохотом ударившись о камень. Я не шелохнулся, а вот другие сбившиеся мигом подобрались и вскочили.

— Кажется, это к тебе, — прогундосил мой «сосед» сверху, спрыгивая на пол.

В проеме стояли четверо. Та самая троица, что вела меня из подземелья, но теперь без масок. А с ними — второй близнец Ивлев, смотрящий на меня с лицом, перекошенным от злости. На колено у него был наложен фиксатор.

— На рассвете будет перепись, — дребезжащим голосом сказал «одноногий». — Готовьтесь, сбившиеся!

Казарма словно вдохнула и… не выдохнула. Все замерли и начали переглядываться украдкой. Тот безымянный, что все время кашлял, сжал кулаки.

— Это из-за тебя… — процедил он у меня за спиной.

Я пока не знал, что такое «перепись», но видел, что новость соседям явно не понравилась. Мужики занервничали, начали опускать глаза, переминаться с ноги на ногу.

— Тебя опросят, — сказал Ивлев-старший, глядя мне прямо в глаза. — И зарегистрируют.

В глазах Михаила застыл знакомый мне блеск — такой бывает у собак, которых натаскали выполнять команды. Близнец зло сплюнул себе под ноги.

— Так мне радоваться или огорчаться? — я с издевкой вскинул бровь.

— Посмотрим, как ты запоёшь, когда Учитель проверит твой сбой, — крякнул второй братец.

Голос у него был тонкий, как натянутая струна. Будь их воля, и Рома с Мишей, не дожидаясь завтрашнего дня, прямо сейчас вкатали бы меня в пол. Но что-то их останавливало. Либо воля Астахова, резко обнаружившего пользу в моем пребывании в приюте. Либо страх самих близнецов, укоренившийся в их сердцах после моей победы над Демидовым.

Роман улыбался, но я видел, как в его шее сбивается ток одного из каналов. Импульс шел ломаный, с перебоями. Узел был напряжён.

Сбой на самом деле был у него, а не у меня.

Я смотрел на близнеца не опуская глаз, как врач на вскрытое тело, будто решая, где сделать новый разрез.

— Жрите, — Роман небрежно бросил в центр зала миску с рисом, как подачку.

Миска стукнулась о доски, рис рассыпался на грязный пол. На губах Ромы мелькнула кривая усмешка. Не просто презрение — это была некая больная, нездоровая удовлетворенность. Он наслаждался властью, унижая тех, кто слабее. От моего взгляда не ушло, что чернь внутри него будто бы задвигалась чуть быстрее. Гниль, пожирающая изнутри Романа, словно требовала новых порций жестокости. Так организм, подсевший на наркотик, требует новую дозу.

Они ушли.

Как только дверь за ними захлопнулась, казарма снова ожила. Один из сбившихся рванул к миске, следом бросился второй. Два тела схлестнулись над жалкой пайкой.

Первый достал самодельную заточку из ложки, обточенной о камень. Замахнулся в плечо второго. Убивать он не собирался, но хотел оставить конкурента голодным.

Он завел руку, но… в следующий миг его колено вывернуло внутрь. Сбившийся завизжал, и оружие выскользнуло из пальцев, лязгнуло об каменный пол.

— Не трожь, — предупредил я, когда второй потянулся за заточкой.

Он не послушал. Тогда я едва коснулся ритма в его запястье, и пальцы оттопырились пятерней. Ложка-лезвие упала и осталась лежать на холодном камне.

— Ты мне сломал руку! — взвизгнул он.

— Я предупреждал.

Никто больше не пошел за рисом, вместо этого все попятились к стене. Тот самый молчаливый парнишка вытер пот со лба, будто в бараке стало душно. Но нет… просто стало ясно, что правила теперь изменились.

Я подошёл к миске, посмотрел в нее. Запах был кислый, откровенный тухляк — даже тараканы, пожалуй, обошли бы стороной.

Съесть это значило признать, что ты такой же, что тебя сломали. Но отказом я бы поставил себя выше остальных. Оба варианта были неправильными.

Я взял миску, поднял.

— Берите, — сказал я, обведя взглядом сбившихся. — Каждый свою часть, не больше и не меньше.

Сбившиеся, вжавшись в стену, замерли, но один все же шагнул и забрал свою порцию. Остальные подтянулись не сразу, но голод не тетка, он перебарывает страх. Тухлый рис начали делить, ругаясь, как свора псов.

— Куда хапаешь?

— А сам-то куда грабли тянешь!

Мою порцию оставили нетронутой.