Последний кайдан - Чак Элла - Страница 9

– Кто выдернул их тебе? – ткнул он поочерёдно на все мои суставы.

– Трое парней из детского дома.

– Имена их помнишь?

– Да.

– Убить их хочешь?

– Д-да…

– Врёшь?

– Нет. Я хочу убить тех, кто сделал это.

– Хочешь убить тех, кто сделал тебя сильнее, чем ты был? Зачем же?

Я замешкался, боясь провалить тест.

– Зачем тебе мои знания, щенок?

– Потому что… мне мало.

– Мало быть лучшим вором якудзы?

Он уже знал, кто я. Всегда знал, с первой минуты, как я появился в зале.

– Мало быть калекой, мало быть вором… Я должен выяснить правду о себе. Откуда я взялся.

– Здесь, – кивнул он на зал, – ты собираешься искать своё прошлое?.. Уходи, щенок!

– Нет, не уйду!

Я склонился в самом низком почтительном поклоне, за что снова получил тряпкой по макушке.

– Опять? Я старик и мою полы, а ты лучший вор якудза! Не должен ты склоняться передо мной!

– Не важно, кто я, а кто вы. Важно, что вы умеете. Я кланяюсь вашим знаниям.

– Раз не важно, чего ж ты к прошлому так липнешь?

В моих глазах кольнуло. Нет, только не слёзы! Их никогда не будет!

Я рухнул на колени.

– Потому что чувствую, что мне мало. Знаний мало. Способностей мало. Я должен найти… что-то. И я не уйду. Я знаю, что должен быть здесь. Знаю, что должен учиться…

– Говори! – велел он не останавливаться. – Всё говори! Обо всём, что на сердце и на душе!

– Я вижу странные сны. Вижу двух девушек.

– Лучше бы их было три… Красивые? Ты любишь одну из них или обеих сразу?

– Я… я никого не люблю! Девушки снятся мне. Их окружает синий огонь.

– Синий огонь…

От меня не скрылись его интерес и дрожь в голосе.

– И что огонь?

– Он не обжигает. Я смотрю на него и испытываю грусть.

– Этого мало, – отвернулся Тоси. – Мало, чтобы стать моим учеником. Огонь, девушки… Скажи всё без утайки или убирайся, щенок!

У меня остался последний козырь правды, о которой не знал никто, кроме меня. Я достал огарок синей свечи с четырьмя фитилями на верёвке.

– Вот. Это всё, что было при мне. Родившись, к закату я уже был подброшен в приют. Когда Хидеро произнёс ваше имя, на фитиле вспыхнули синие искры. Поэтому я здесь. Я слушаю подсказки свечи.

– А подсказки девушек? Их ты слушаешь?

– Они… редко говорят со мной.

– Так заговори с ними первый… Тебе придётся сделать выбор, щенок.

– Заговорить или нет?

– Выбор между одной и второй.

– Их не существует, они просто сон… И глаза их в огне.

– А мы разве явь?

Я замер в ожидании очередного шлепка, но в последний момент сенсей увёл удар в сторону.

– Чтобы видеть, научись смотреть. Иди, возьми себе в учителя одного из моих учеников. Лучшего ты не найдёшь.

Я мотал головой, прокручивая то, что только что случилось. Каким я видел сенсея, и чем он был занят, когда я пришёл.

– Они не смогут научить меня, сенсей.

– И что же есть такое, что им не под силу?

Я посмотрел в его глаза и произнёс:

– Они не научат отмывать с пола разводы… крови.

Старик потрепал рукой бороду, смерил меня взглядом, чуть ли не носом поводил и кивнул.

– Пройдёшь медкомиссию – потом возвращайся. Я научу тебя.

– Научите меня айкидо, дзюдо, дзю-дзюцу, кэндо и карате?

– Научу тебя полы мыть, тупица! Сам же попросил!.. И выжить научу. – Он постучал кулаком мне по макушке: – Когда придётся умереть.

Прошло два года моего обучения у сенсея Тоси. Он мало говорил, и мне это нравилось. Вместо слов он использовал боевые стили. Ими он выражал эмоции, настроение, и однажды я понял, что сенсей рассказывает мне истории, а не просто учит «выживать», как он это называл.

Сенсей передавал мне знания будо, для которого состояние души не менее важно, чем состояние тела. Будо – это путь, жизнь, в которой не обойтись без эмоций, без прощения и вины, без долга и подчинения, без наказания за проступок и похвалы за подвиг. Я предпочитал учиться будзюцу, боевой технике и боевому искусству бугэй. А ведь в Японии насчитываются тысячи боевых стилей и школ.

Сенсей Тоси учил меня Тэнсин Сёдэн Катори Синто-рю – одному из старейших боевых искусств, зародившемуся в 1447 году и ставшему образцом будзюцу, – показывал элементы баттодзюцу. Левое колено его стояло на татами и было направлено в сторону. Правая нога вытянута вперёд. Возле колена рукой сенсей прикасался к татами, голова его была опущена, а левая рука держалась за ножны. Описав правой рукой круг, сенсей опускал ладонь на рукоять и разрубал катаной воздух, опустившись на левое колено. Встав на ноги, он делал движение, словно протыкал незримого врага катаной, после чего поднимал меч до уровня плеча и снова опускался на колени и мыски пальцев ног.

Скорость движений сенсея возрастала. Вот он предо мной – и вот уже слева. И тут же справа и спиной ко мне. Я видел сразу четырёх Тоси. Он перестал быть человеком. Да, я тоже мог выдёргивать суставы, удлинять руки и ноги и проникать в щели, но эти умения были вызваны травмой и долгими тренировками.

Я покосился на поднос с чаем, выпитым перед уроком. Что он туда добавил? Почему у меня в глазах… четверится?

Четыре Тоси обвели вокруг себя катанами, и татами обдало холодным синим огнём. Вместо снопов искр из пламени рвались синие лепестки сакуры. Они образовали круг, достаточно широкий, чтобы в него мог пройти человек. Чувствуя, что моё «мало» получит чуть «больше» в этом круге, я встал с татами и шагнул внутрь вихря синих цветов. Озираясь по сторонам, я пытался понять, где оказался. Это мир духов? Мир больничной комы? Как понять разницу?

– Гробы!

Я отшатнулся, когда в полумраке помещения руки нащупали холодный саркофаг из стекла. В груди стало жарко, и я поскорее вытащил огарок синей свечи на верёвке. Четыре её фитиля самопроизвольно воспламенились. Воск не капал, но разве мог я думать сейчас, почему свеча не тает? Я мог думать только о том, что озарило синее пламя.

В помещении без окон вокруг меня стояли на высоких тонких ножках десятки, а то и сотни стеклянных саркофагов. Внутри них покоились тела девушек. На каждой – сложная, богато украшенная причёска. Некоторые саркофаги были подвешены на тонких золотых цепях к потолку. Днища их были прозрачными, и сквозь некоторые щели пробивались длинные чёрные пряди волос тех девушек, у которых они остались распущены. Многослойные кимоно покрывала накидка утикакэ, обшитая по подолу алой тканью.

– Невесты! – сразу понял я по одежде, кто лежит в этих прозрачных гробах.

Единственное, что мне никак не удавалось рассмотреть, – это лица девушек. Казалось, все они покрыты масками, вышитыми из ткани… Точно. Маски повторяли румянец, брови, ресницы и алый цвет губ.

Что это за обряд? Почему их… «забальзамировали» всех вместе в этой комнате?

Один из саркофагов был огорожен золотыми лентами, закреплёнными крест-накрест, и стоял поодаль от остальных. Но выяснить, кто в нём и почему саркофаг задвинут в угол, я не успел.

По залу разлетелось эхо голоса:

– Прошу! Прошу! Все, проходим сюда! Вот так! Никто не забыл надеть тапочки? Если в группе есть иностранцы, прошу вас поднять руку в знак того, что вы сменили обувь и смогли прочитать без затруднений объявление о правилах посещения!

Иностранцы… тапочки…

Я вжался в отдалённую часть зала, туда, где была ширма. Свечу погасить не получалось. Казалось, она сама решала, когда гореть, а когда гаснуть.

Женщина продолжала голосить про тапочки:

– Туалетные тапочки находятся слева и справа от кассы, а тапочки для сувенирной лавки – возле главного входа!

«Сувенирной лавки? Я что, в музее? И что это за выставка? Куда меня занесло?» И самый главный вопрос: как объяснить, кто я, когда меня обнаружат? Притвориться иностранцем? Я-то как раз, в отличие от них, не был в сменных тапочках, за что тут же испытал угрызения совести. Воровство нисколько не трогало струны моего стыда, став ремеслом, но нарушать правила музея мне было неловко.