Последний кайдан - Чак Элла - Страница 6

Раз нельзя допросить тучи, придётся начать с Ито Нацуми…

Моё имя Киро означает «господин света». Но судите сами, что светлого было у меня к семнадцати годам? Уродство, боль… А кроме того, месяц назад я умер, став добровольной жертвой ёкая.

Родителей своих я не знаю. Мне сказали, они умерли. Здесь всем так говорят, особенно если ребёнка подкинули на ступеньки, как меня. Одна из сотрудниц проговорилась, что выглядел я так, будто роды случились менее суток назад.

И я должен поверить, что, родив меня, за двенадцать часов мать и отец успели оба умереть, а меня кто-то доставил в приют? Я не поверю в эту ложь! Никогда! Меня выкрали и потеряли – вот во что я верю! А если всё правда и отец с матерью умерли, я буду мстить за них тем, кто сотворил это! Вот о чём я мечтал все сознательные годы в приюте. Оставалось только выжить в этих стенах и выбраться из этих же стен как можно быстрее.

Но с выживанием у меня что-то не очень. Ёкая, который убьёт меня вскоре, опередили трое парней. Все – мои одногодки. Их звали Мори Баку, Абэ Ао и Икэда Саку. Считая себя частью одного целого, они выкрасили передние пряди волос в белый, почти седой цвет. Баку, Ао и Саку проказничали все вместе, а вину на себя брал тот, кого поймали. Они считали себя втрое сильнее меня и… были правы.

Седовласые издевались над каждым, кто выделялся. Не повезло одиннадцатилетнему Гэну, который заикался. Ещё больше доставалось его брату Рэну, который мочил по ночам простыни. В этом списке для издёвок значился и я.

Седовласые гнобили меня из-за того, что по ночам я разговаривал во сне. Я будил их. Они слушали, что я говорю. Иногда били сразу ночью, иногда уже утром, передразнивая, копируя реплики из моего сна, не понимая, что слова их обернутся пророчеством.

– Заика Гэн, мокрый Рэн, а тебя, Киро, надо было не «господином света» называть, а «Нэмурэру Мори но Бидзё»[23], господином ночи!

Ао стянул за угол покрывало, которое я только что аккуратно сложил и выровнял палкой.

– Как там было? – зазывал Ао своих приспешников присоединиться. – Чё он там мычал полночи, а?

Ответил Баку, самый высокий и физически сильный из их троицы:

– «Смерть и смерть – не одно и то же!» – коверкал он голос. – Кретин! Смерть и смерть – это одно и то же!

«Там было не так, – вспоминал я сон. – Выжить и не умереть – не одно и то же. Так сказала девочка, приснившаяся мне».

– Я так не говорил. Этот бред как раз для тебя, Баку, ведь твоё имя означает «дурак», если назвать тебя «Бака».

Расплатой за выходку стали пара новых синяков, одна затрещина и рассечённая губа. Убежав в раздевалку физкультурного зала, я сел в угол, не позволяя себе плакать. Я смотрел на орнамент синяков – фиолетовая окантовка с синим центром по форме, так похожей на цветы сакуры.

Стоило закрыть глаза, и я увидел девочку из сна. Вернее, их было две. Они стояли спинами друг к другу. У той, что слева, по голове и плечам бегали мыши, но она их совершенно не боялась, а у той, что справа, были волосы цвета моих синяков. Возле её ног лежали лук и колчан со стрелами.

– Киро, – прошептала девочка с луком и стрелами, – ты видишь меня?

– Да. Я вижу вас обеих. Кто вы? Где я? Это же… не сон?

– Не сон, – кивнула она. – Будь сильным, Киро. Завтра будь сильным…

– Завтра? А что будет завтра?

Я пытался подойти к ним, но синие всполохи огня не позволяли мне. Огонь не обжигал, не травмировал, но и пройти сквозь себя не давал.

– Всё, что случится, Киро, поможет тебе выжить и не умереть.

– А есть разница?

Обе девочки наконец-то повернули головы и посмотрели на меня. У той, что была с мышами, глаза горели оранжевым светом, а у той, что со стрелами, – синим.

– Кто вы? – закричал я. – Кто вы такие? Что это за место?

– Там, где ты, его не существует, – синхронно ответили они. – Как не существует тебя там, где мы… оками.

– Киро! – разносилось эхом по пустому залу.

Седовласые нашли меня, и что бы ни произошло… я буду сильным.

Не в первый раз я видел во сне тех девочек. Я взрослел, взрослели и они. Но в ту ночь они впервые со мной заговорили.

Во мне не было жалости.

Она осталась там, на стене спортзала, в каплях коричневой крови. А напротив неё сидит оками, белый волк, и вспоминает эту историю.

Неудивительно, что капли здесь до сих пор. Их не смогли отмыть. Ведь мои одногруппники не учились у Гэ Тоси.

Никому в детстве я не позволил отмыть эту стенку, в которую меня впечатали лицом, раздробив нос. Началась драка. Меня не просто поколотили – меня четвертовали. Баку держал меня за руки, Саку – за левую ногу, а Ао – за правую. Они тянули в противоположные стороны, а когда уставали, опускали меня на пол, и я касался спиной тёплой плитки. Тёплой она была от сочившейся из моего разбитого носа крови. Седовласые продолжали дёргать и рвать меня, пока не выбили суставы плеч, бёдер, колен и локтей. Нанося побои, они кричали:

– Киро! Господин света! Чей ты господин? Чей ты сын? Урод! Урод! Уродец!

Врачи сказали, что обычному человеку, а тем более подростку, не под силу выдернуть руки и ноги и что я наверняка чем-то болен. Именно поэтому сухожилия так легко разорвались. Именно поэтому суставные сумки так легко разрушились. У детского дома не было денег на исследование моей болезни. Диагноз так и не поставили, если он вообще имел место быть. Мне выдали костыли, на которые я не мог опереться из-за выбитых суставов плеч, выпадавших из своих гнёзд раз в неделю. Когда такое случалось, я прикасался к суставам, обтянутым кожей, – гладким, словно скорлупа птичьей кладки.

Я представлял себя птенцом, тоже выпавшим когда-то из семейного гнезда. Во мне теплилась надежда, что приют – досадная ошибка. Что меня потеряли или выкрали. Что, рискуя жизнью, мать заслонила меня от убийц.

У меня не было фотоснимка и никакой зацепки о моём прошлом, кроме одного предмета. Это был огарок синей свечи. Оплавленный, старый, покрытый въевшейся в застывшие бугры воска пылью. Единственное моё наследство – потухшая свеча, погасшая путеводная искра…

Но моей ненависти будет достаточно, чтобы искра воспылала с новой силой! Из моих синяков вспыхнет такое же синее пламя! Разгорится пожар! Я представлял его и видел восковые лица обидчиков из приюта.

Продолжая лежать под капельницами на татами, я начал тренировать те суставы, которые не были повреждены. Всего их в теле человека более двухсот. Я быстро понял, что точно так же, как и крупные суставы, ведут себя все остальные. Перестав звать няньку, я стал сам вправлять их обратно. Через полгода я с лёгкостью мог «отпустить» любой сустав и вернуть его обратно, что делало меня похожим на желе или мешок с костями. Самой большой частью тела оставался череп, даже когда я отпускал челюстные суставы и рот мой опрокидывался к груди. Пару раз я напугал таким лицом мальчишек, обозвавших меня калекой, и продолжил тренировать фиброзную ткань, растягивая её.

До двенадцати лет я ходил с костылями под мышками, учился писать заново, выполняя домашнее задание по ещё недавно любимому предмету – математике. Я так привык к костылям, что, когда они стали мне не нужны, не смог с ними расстаться. Они стали маскировкой, моей засадой и прикрытием.

Каждый день я приходил в спортзал и любовался карими крапинками окислившейся крови. Каждая из них – моя слабость. Каждая – моя боль. Унижение, слёзы, обида. Теперь их нет во мне. Не осталось ни единой слезинки. Все они там, засохли коричневыми пятнышками на стене спортзала, оставив во мне белоснежно-чистую жажду мести, такую же белую, как полы в боевом зале Гэ Тоси.