Исчезновения - Мерфи Эмили Бейн - Страница 57

– Извини за то, что я тебе сказала, – говорю, вспыхивая, – после гонки. Я не хотела, не имела это в виду.

Он только начал отвечать, как мимо нас по дороге проезжает машина, и кто-то, замотанный в шарф так, что открыт только рот, высовывается из окна.

– Иди, беги из города, как и твоя мама! – кричит он. – И в этот раз забирай Проклятие с собой.

Лицо Уилла мгновеннно темнеет от вспышки гнева, он подбирает камень и кидает его в машину, но она уже исчезла в клубах пыли за поворотом.

– Все здесь такие лицемеры, – бормочет он, сжимая кулаки. – Словно они не сделали бы то же самое, будь у них возможность. Все так поступили бы.

– Ты бы – нет, – говорю тихо.

Он смотрит на меня.

– И я – тоже.

Он показывает на дорогу, и мы продолжаем идти.

– Мой папа остался бы, кстати. Он бы нашел способ помогать людям, быть полезным. – Он прочищает горло. – Я восхищаюсь им и хотел бы больше походить на него. Но я не виню твою маму. Если бы у меня был шанс сбежать, я бы воспользовался им. – Он отворачивается. – И я никогда не хотел бы быть причиной того, что кто-то потеряет этот шанс.

Это выражение его лица заставляет мое сердце сжаться.

– Твой отец боролся бы, чтобы остаться с тобой, – говорю, и в моих словах внезапно изливается то, что накопилось за долгие месяцы. Я уже чувствую, как сжимается горло. – А мой отец даже не пытался, – я давлюсь словами. – В каком-то смысле, – говорю, ускоряя шаг, неожиданно разозлившись, – уйти на войну было легче, чем столкнуться с жизнью вместе с нами.

– Сочувствую, Айла, – говорит Уилл, протягивая ко мне руку, а потом убирая ее. Мы идем в тишине несколько минут.

Как только деревья начинают редеть, мы проходим мимо массивного дома с ярко-красной дверью.

– Кто там живет? – спрашиваю, показывая пальцем.

Он бросает взгляд на мой палец.

– Угадай, – говорит он.

– Пэттоны?

Он кивает.

– Почему у них красная дверь, а у всех остальных – нет?

– Они завезли ее. Заплатили, чтобы ее покрасили и привезли сюда из другого штата. У большинства здешних людей нет столько денег, чтобы так тратиться.

Я поднимаю бровь и смотрю на него.

– Ваша входная дверь серая.

Он поднимает бровь в ответ.

– Если бы у моего отца было финальное слово, это было бы слово солидарность.

Финальное слово. Я смеюсь, а он внезапно краснеет, и, глядя на него, я вспоминаю его рождественский подарок. Мы идем остаток пути в спокойной тишине, и дома я жду, пока Уилл не поднимется по лестнице к себе в комнату, прежде чем проскальзываю в библиотеку доктора Клиффтона. Закрываю дверь и просматриваю ряды книг в поисках словарей иностранных языков. Снимаю нужный с полки.

Я сажусь в углу и открываю словарь. Сердце ускоряет биение, а пальцы летают быстрее, пока я переворачиваю страницы и добираюсь до слов на букву L.

Слово, которое Уилл вырезал на деревянной шкатулке, загадка, которую он оставил, чтобы я разгадала на Рождество. Lumoava.

Это значит «очаровательная».

На финском.

У меня в груди полыхает жар. Сердце взлетает на бумажных крыльях, которые не замедляются, пока не вижу Уилла вечером за ужином. Потом сердце замирает на мгновение и снова летит.

За стол сажусь рядом с ним, и это ошибка.

Ему приходится три раза попросить меня передать зеленую фасоль, прежде чем я понимаю, что больше не слышу его.

Я не слышу Уилла Клиффтона.

Это плохо. Мои мысли скачут. Это плохо.

Я почти кидаю в него зеленую фасоль и бормочу извинения, что задумалась. Получается достаточно убедительно, и никто не догадывается о правде.

Надеюсь.

А теперь мне нужно прятаться.

Я выбираюсь из-за стола и сразу же запираюсь в комнате.

– Хочешь поиграть в карты? – зовет Майлз через закрытую дверь.

– Я плохо себя чувствую! – отвечаю.

Это не совсем ложь. В голове стучит, а желудок сводит спазм от попытки разрешить последнюю свежую загадку.

Как мне прятаться от Уилла в его собственном доме?

Мне нужно избегать разговоров как можно дольше. Хотя я отчаянно нуждаюсь в тренировках по звездам, мне удается притвориться больной целых два дня, прежде чем миссис Клиффтон говорит, что вызовет врача. На третье утро я встаю раньше обычного, надеваю школьную форму, запихиваю в рот тост на кухне перед миссис Клиффтон и Женевьевой.

– Мне действительно намного лучше, – говорю, подхватывая еще один тост. – Нужно наверстать то, что пропустила. Как думаете, могу я взять велосипед Уилла? – И потом изо всех сил кручу педали, чтобы как можно быстрее уехать из дома.

После занятий прошу Майлза сказать Клиффтонам, что останусь в школе допоздна.

– Хочу воспользоваться школьной мишенью, – лгу.

– А чем тебе не подходит та, что сделал Уилл? – спрашивает он.

– Она не двигается, – говорю нетерпеливо. – К тому же школьная поможет мне представить, что я здесь на Турнире. – Потом тороплюсь назад, к дальним шкафам в библиотеке, и появляюсь, только когда машина Клиффтонов уезжает вместе с Уиллом.

Я строю больше планов, пока кидаю звезды в цель.

– Майлз сводит меня с ума, – говорю я Беас назавтра, а потом, на другой день, то же самое – Джорджу. – Ничего, если я поужинаю у вас?

Каждый вечер я возвращаюсь домой и направляюсь прямиком в свою комнату, так что практически не вижу Уилла в течение пяти дней.

Укрываюсь одеялом с головой и чувствую себя совершенно измотанной. Осознаю со страхом, что долго так продолжаться не может.

Разрешение проблемы Проклятия достигло теперь критического уровня. Это насущней, чем даже Турнир, который состоится меньше чем через неделю. Я бросаю звезды в школьную мишень, пока руки не начинают гореть, потом беру Майлза в город и прошу мистера Фитцпатрика заказать для меня новую биографию Шекспира: самую подробную из тех, что можно найти. Знаю, не стоит надеяться на то, что доктор Клиффтон быстро решит проблему с Исчезновениями голоса. Он не потратил годы в подготовке к нему, как было, когда исчезла музыка. Так что каждый вечер я наспех делаю домашнее задание, а потом засыпаю под утро с маминым томиком Шекспира, открытым на коленях.

Я так устала от этого режима, что за три дня до Турнира засыпаю посреди лабораторного занятия доктора Дигби, и Беас приходится толкнуть меня локтем, чтобы разбудить.

Открываю глаза и замечаю цитату, которую она написала на колене.

Любовь – это уголек, который нужно охладить.

Иначе при страданиях он подожжет сердце.

– Нравится? – спрашивает Беас, когда замечает, что я смотрю на надпись. – Я это написала частично в твою честь.

Я почти давлюсь, думая, что она каким-то образом угадала насчет Уилла, пока не узнаю слова. Они не о моем Уилле. Они Шекспира. Я сажусь и опускаю подбородок на руки.

– Так легче? – спрашиваю с надеждой, показывая на ее колено. – Забыть Тома?

– Нет, – коротко отвечает Беас и прикрывает написанные слова юбкой, – не легче.

Потом она пинает меня под столом:

– Найдешь что-нибудь, чтобы привязать Шекспира к этому? – спрашивает она.

Я вытаскиваю листок блокнота.

Клавдио: Молчание – лучший герольд радости…

Беатриче: Говори, сестрица; а если не можешь, так закрой ему рот поцелуем – пусть и он молчит[20].

«Много шума из ничего»

У моей теории есть проблемы, зияющие дыры, которые нельзя объяснить, но просто знаю, что я на правильном пути. Чувствую это, как вибрирующая струна. Словно мама шепчет мне в ухо. И если наполню мысли Шекспиром, они не будут наполнены Уиллом – и, может быть, если пройдет достаточно времени, мои чувства потускнеют.

Но я ощущаю всплеск почти наркотической эйфории всякий раз, когда думаю о нем. Это почти как воздействие варианта: чистая, сияющая радость из флакона, возрастающая, даже когда пытаюсь ее вылить. Исписываю поля тетрадей словом lumoava, гадая, как Проклятие может притупить все чувства.