Исчезновения - Мерфи Эмили Бейн - Страница 52

Я скрещиваю руки на груди:

– Повеселился? – многозначительно спрашиваю.

– Я не знал, что тебе требуется мое приглашение, – говорит он сухо. Он напряжен, стоит прямо. – Думал, это сделали Джордж или Беас.

Это словно нож в сердце.

– В прошлый раз я сказала тебе, что хочу пойти с тобой.

– А потом пообещала моему отцу, что не пойдешь.

– Как и ты, – отвечаю. Мои щеки полыхают.

– Мне жаль, – он отворачивается. – Просто становится сложнее, оттого что мы оба живем в одном доме и ты не отсюда. Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому.

– Неужели? – сурово спрашиваю я. – А мне кажется, что у тебя и твоей семьи все неплохо.

– Ладно, Айла, – говорит он, сжав челюсти так, что я знаю: мне удалось уколоть его туда, куда хотела. Когда он уходит, беззвучно закрывая за собой дверь комнаты, чувствую себя так, словно и выиграла, и проиграла одновременно.

Весь следующий день у меня болят голова и сердце.

– Где ты была прошлой ночью? – спрашивает Беас на лабораторном занятии. – Я тебя искала.

– Чувствовала себя неважно, – бормочу и весь остаток дня практически молчу.

После тренировок с миссис Перси я даже не жду Уилла. Когда выхожу, на улице так холодно, что перехватывает дыхание, а облака над головой прорезает солнечный свет. Вспоминаю, что миссис Клиффтон сказала о разных типах Катализаторов. Чувствую округлость Внутреннего взора в своем кармане и острый угол книги Шекспира, выпирающий через ткань сумки. Думаю о том, как однажды мы сможем вернуться домой и оставить это несчастное место позади.

Иду с опущенной головой, пока не поворачиваю на длинную тропинку, которая вскоре превращается в грязь. Ранний мартовский снег лежит между рядами кукурузы, белый и собранный граблями в аккуратные полосы.

Дом мамы появляется раньше, чем осенью, его тусклый серый силуэт проступает из рощи голых деревьев. Я готовлюсь увидеть волну оскорблений на гниющих досках. Но тени падают так, что какое-то время их не видно.

Подхожу ближе, тяжелая от книг сумка бьет меня по ноге с такой силой, что оставит синяк. Деревья шумят как летний дождь. Останавливаюсь и прислушиваюсь. Моргаю, снова моргаю, когда смотрю на дом.

Это не было игрой теней. Просто слов там больше нет.

Краска дома снова стала одним гладким серым слоем.

Сердце открывается как ставни.

Снег убрали с земли. Слово «Катализатор», когда-то написанное повсюду на земле, стерто. Клумбы отмечены низеньким ограждением. Рваные края досок стали гладкими. Даже водопад из кирпичей трубы собран и переделан в красивую завершенную скамейку. Мамин дом больше не выглядит оскверненным и проклятым. Он похож на памятник.

Кто это сделал?

Сажусь на кирпичную скамейку и тяжело опускаю сумку на землю, а лицо горит от воспоминаний о том, как все это время Уилл ускользал из дома с коробкой инструментов.

Не понимаю его. То мне кажется, он флиртует со мной, а потом думаю, что относится ко мне как к парии. Он приглашает Элизу на бал, но иногда словно ревнует меня к Джорджу.

А теперь это.

Я уверена, что стала ему небезразлична. Только не знаю, в каком смысле.

Осматриваю территорию и думаю, какие цветы посадить здесь в маленьких клумбах, какие семена глубоко закопаю в землю Стерлинга, чтобы они расцвели независимо от того, увижу ли это или нет. Достаю из сумки маминого Шекспира. Думаю, ей бы понравилась кальмия широколистная. Рассеянно провожу пальцами по написанному ею имени. Та записка, что я нашла в первый день в поезде.

Стивен, я всегда буду любить тебя.

Там, в возрожденных тенях ее дома, у меня появляется внезапная мысль. Открываю сумку и достаю флакон с Внутренним взором, который дала мне миссис Клиффтон. Набираю чуть-чуть на пальцы и прикасаюсь к векам.

«Стивен», – думаю.

Череда воспоминаний бурлит передо мной, коротких и чистых, как капельки воды, проливающиеся на мои веки и оставляющие круги. В одном из них мне девять, стою с молодой мамой, она смотрит на свое отражение в треснутом зеркале туалетного столика, нанося на щеки румяна, зовет «Стивен», а потом исправляется и кличет Майлза. Позже она в саду, у нее длинные спутанные волосы, усталые от бессонницы глаза, и она бегает за моим братом-малышом. Всего только пять таких памятных эпизодов, в которых она зовет Майлза чужим именем. И последнее воспоминание: она стоит у раковины, еле слышно разговаривая сама с собой, пока моет тарелки и наблюдает за кроваво-красным кардиналом за окном.

Я не приближаюсь к разгадке, кто такой Стивен. Но мне почти все равно.

Потому что могу видеть ее.

От сильного холода пальцы теряют чувствительность, но, когда образы тают в темноте, наношу еще чуточку Внутреннего взора на веки. «Лягушки и рыба», – думаю и возвращаю себя в наш сад. Мама смеется пасмурным утром, кольцо блестит у нее на пальце, а кожа светится как созревший персик. Хочу остаться и видеть ее такой, пытаюсь удержать это воспоминание, пока слезы не смывают Внутренний взор.

Вытираю глаза, ветер шелестит страницами книги, все еще открытой на моих коленях, останавливаясь на том стихотворении, которое мы обе отметили. Продолжала ли она делать эти пометки и после того, как покинула Стерлинг? Оставалась ли бодрствовать до поздней ночи, обводя эти абзацы, когда тайна все еще преследовала ее, как и вина, и мысли, почему она одна-единственная освободилась?

Высовываю руки из тепла рукавов, где я их прятала от холода. Сердце слегка поднимается вместе с кучкой засохших листьев у ног. Они кружатся и взлетают, а ветер дает им новую жизнь. Потому что внезапно вижу то, что пропустила. Самое важное из всего этого.

«Филомела», – думаю. Конечно.

Бегу прямо к дому Беас и нажимаю на дверной звонок. Увидев меня, миссис Фогг кривится, но все же зовет:

– Беатрис, пришла та Айла Куинн из школы.

Беас отводит меня в свою комнату, заваленную открытками, конвертами от грампластинок, заколками и стеклянными коробками, а на стене висит постер с изображением женщины в корсете, играющей на скрипке. Ее книжная полка полна сборников поэзии, футляр от скрипки стоит в углу рядом с коллекцией смычков. Мы садимся на кровать, и я прячу замерзшие пальцы ног под одеяло.

– Филомела, – говорю Беас, открывая мамину книгу на коленях. – В поэме Шекспир написал о затихших песнях и музыке. Не понимаешь? Филомела! На латинском это соловей!

Вдруг у меня стучит в ушах. Моя теория всегда была только догадкой, но теперь у нее есть основание из чего-то большего. Вспышка чистой, возрожденной веры.

Она вскрикивает и сцепляет руки.

– Я так и знала. Была уверена, что ты напала на след!

Она достает две бутылки кока-колы, спрятанные под кроватью. Они шипят, когда мы их открываем и чокаемся.

Своим хрипловатым голосом она говорит:

– Так теперь тебе остается найти остальные. О! – она хлопает в ладоши. – Позволь мне помочь!