Исчезновения - Мерфи Эмили Бейн - Страница 46

Тем вечером за ужином рука Уилла лежит только в миллиметре от моей. Он ловит мой взгляд и улыбается.

Я хочу сказать ему, что скучаю по звуку его пения за стеной.

Хочется произнести: «Иногда я почти уверена, что снова могу слышать музыку: когда я рядом с тобой».

На следующий день в школе, когда выхожу к машине миссис Клиффтон, меня за руку хватает Беас. Она тянет меня в боковой класс и сует мне в руки книгу.

Я переворачиваю ее.

«Шекспир. Биография».

В недоумении изгибаю бровь.

– Знаю: ты больше не ищешь у Шекспира, – говорит она тихим голосом. – Но посмотри на это… – Она листает страницы до раздела под названием «Годы Исчезновения».

– Нет никаких записей о Шекспире за весь период этого времени. Никто не знает, что он тогда делал, – он просто исчез. – Она кусает нижнюю губу. – Люди думают, что он что-то искал. Посчитай, Айла.

С 1585-го по 1592-й.

– Семь лет? – На моем лице начинает пробиваться улыбка. – У Шекспира было семь исчезнувших лет?

Я смотрю на нее. Она смотрит на меня.

– Это может быть и ничем, – говорит она, забирая у меня книгу.

– Это, скорее всего, ничто, – соглашаюсь я.

Но забираюсь в машину миссис Клиффтон с новым чувством легкости и, прежде чем заснуть той ночью, становлюсь на четвереньки.

Тянусь сквозь просвечивающую паутину и достаю из-под кровати мамину книгу. Просматриваю «Отелло», «Сон в летнюю ночь», «Зимнюю сказку». Делаю ручкой пометки на страницах, переписывая мамины записи, и понимаю, как сильно хочу, чтобы эта теория оказалась правильной, чтобы мама из могилы помогла разрешить эту тайну, чтобы она не бросила жителей Стерлинга, очистила память о себе, а также мою.

15 декабря 1942 года

Птица: лесной козодой

Известны как «птицы-призраки» благодаря их способности сливаться с останками засохших деревьев.

Могут оставаться совершенно неподвижными.

На веках есть разрез, через который птицы могут видеть, так что, на кого бы птица ни смотрела,

он не знает, что за ним следят.

Как только узнаю, что Джульет мертва и Камень мы не получим, кашель Финеаса по ночам начинает греметь в моих костях, проникая сквозь стены. Я беру все больше и больше работы, чтобы не слышать этого. Стараюсь не замечать кости, торчащие из рукавов, и какой желтой стала его кожа.

Но не перестаю искать Камень. Когда муж Джульет не отвечает на отправленные мной письма, решаю приехать сам. Стучу в дверь, дома никого нет. Кручусь около окон в поисках точки входа, пока не замечаю, что за мной наблюдает соседка из ближайшего дома. Ухожу с пустыми руками.

Конечно, Джульет могла все это разыграть и помешать мне, даже из могилы.

Возвращаюсь в свой домик в Шеффилде со странным предчувствием, жужжащим на коже. Надеваю перчатки. Щелкаю языком. Клетка с мышками шуршит в ответ.

Иду в самый темный угол подвала, где всегда держал одну мышку в пустой клетке: несчастливую, безымянную, выбранную наугад, чтобы испытывать лишь холод, голод и изоляцию за ее короткую жизнь. Теперь у нее местами нет шерсти, порвано ухо. Она уже достаточно понимает, чтобы начать дрожать, когда подхожу ближе.

Кидаю ей кусочек гниющего сельдерея и достаю инструменты. Проверяю журнал. Вытаскиваю Валу из дома и отношу ее в холодный подвал. Она устраивается за моим ухом. Подавляю слабое угрызение совести, которое ощущаю из-за ее тепла: она – всего лишь маленькая жертва ради большего блага.

– Прощай, милая. – Держу в руке мою вырезанную из дерева птичку, меняю иглу для шитья на шприц за два щелчка, наполняю его самой многообещающей формулой.

Делаю укол иглой и полностью опустошаю шприц.

То, что забираю из нее, меньше, чем наперсточек вязкой кружащейся жидкости.

Вала опадает в бесформенную кучку. Она сворачивается, неподвижно и долго лежит так на моей ладони. Едва вдыхает воздух в свои маленькие легкие. Подношу ее к клетке безымянной мышки, и, когда открываю дверцу, та дрожит и смотрит на Валу, словно она может быть едой.

Кладу Валу внутрь клетки. С любопытством смотрю на нее какое-то мгновение. Она – всего лишь горстка теплого меха. Я не глажу и не успокаиваю ее. Но ее тельце остается неподвижным недолго.

Через мгновение она начинает безудержно дрожать и трястись. Она останавливается, застывает, а потом издает высокий агонизирующий писк, начинает бегать кругами, биться о прутья клетки головой, словно пытается что-то выбить оттуда.

Я делаю записи в журнале.

Потом беру безымянную мышку крепкой хваткой, пока она извивается и пытается сбежать. Мышка с потрепанным телом и порванным ухом. И я делаю ей величайший подарок за всю ее короткую, несчастную жизнь.

Я ввожу ей содержимое пузырька, жидкость, которую забрал у Валы, прямо в кровь.

Сначала, когда мышка перестает трястись и пищать, я уверен, что убил ее. Как и всех остальных.

Но потом…

Предвкушение пробегает по моей коже без предупреждения. Делаю паузу. Еще раз смотрю на клетку.

Безымянная мышка поднимает голову, склонив ее с любопытством. Мышцы, всегда напряженные в ее голодающем теле, внезапно расслабляются.

Осторожно слежу за мышкой. Опускаю деревянную птичку и пустой пузырек на стойку. Через мгновение открываю клетку и протягиваю руку.

Безымянная мышка не колеблется. Она уверенно бежит по изгибу моего локтя, мимо плеча, к любимому месту под моим ухом.

Я начинаю гладить клочковатую шерсть мышки с величайшей осторожностью, пока не могу поклясться, что она почти урчит.

Клиффтоны обычно прячут газету, но утром в среду я нахожу ее широко открытой на столе для завтрака.

«РУЗВЕЛЬТ ЛЕТИТ В СЕВЕРНУЮ АМЕРИКУ:

ДЕСЯТИДНЕВНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ С ЧЕРЧИЛЛЕМ

ГОТОВЯТ ПОЛНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ОСИ».

Возможно, это значит, что война почти кончилась.

В субботу лежу животом вниз на полу спальни и снова пишу папе, а мамина книга открыта рядом со мной. Наклоняюсь, чтобы записать новую строчку в свой блокнот. Теперь у меня несколько списков, строки об Исчезновениях и вариантах. Часть про жизнь Шекспира: свадьбу, близнецов, соавторов, смерть. Повторяющиеся темы в его работах, которые я позже рассмотрю на предмет ответов: амбиции и верность, травы и цветы, жадность, кровь, нарушение покоя трупов, игра слов, иллюзии против реальности.

Мой список с каждым днем становится все длиннее.

– Айла! – Уилл стучит в мою дверь.

Закрываю книги и выхожу из дома следом за ним.

Он сделал опору. Рама изготовлена из деревянных планок, на нее натянута проволочная сетка. Она густо покрыта чем-то, похожим на тряпки, куски ковров и вату лоскутных одеял. Смотрю, как он закрепляет кусок холста на передней части, проверяет упругость дерева, крепость болтов.

– Нравится? – спрашивает он.

Склоняюсь к установке и разглаживаю поверхность холста ладонью.

– Это именно то, чего я хотела, – говорю, стараясь не сиять. – Что я тебе должна?

Он открывает банку серой краски и говорит:

– Этого взгляда более чем достаточно. – Когда краснею, он смеется и дает мне кисточку.

– Папа однажды сделал для меня мишень, – говорю, – научил играть в дартс, когда я была еще маленькой. – Откидываю волосы с глаз и отворачиваюсь, как только чувствую неожиданные слезы, наворачивающиеся на глаза.

Прочищаю горло и опускаю кисточку в серую бездну банки.

– Письма уже давно не приходят.

Уилл проводит кисточкой по краю мишени, чтобы нарисовать последнюю линию.

– Может, письмо просто потерялось.

Я киваю, сосредоточиваясь на заполнении середины быстрыми, резкими взмахами кисточкой.