Смех лисы - Идиатуллин Шамиль - Страница 14

— Самое лучшее случилось. Ты случился.

Серега смотрел с выражением: «А где прикол?»

Валентина, кажется, все еще улыбаясь, не столько объяснила ему, сколько напомнила себе:

— Он сказал: мне институт закончить надо, потом аспирантура, а с этим потом успеем. И мама с папой расстроятся. Сама, говорит, разберись, ты медичка, тебе проще.

Серега ждал все с тем же выражением.

— И я разобралась, — завершила Валентина, и улыбка ее снова стала настоящей. — Ты мое счастье.

— А он?

— А он никто. Сережа, нам же с тобой хорошо вдвоем?

— Втроем, — сердито уточнил Серега, мотнув голову в сторону комода, где раньше стоял портрет лжеотца.

Валентина рассмеялась.

— Да это просто картинка. Ты маленьким все спрашивал: «А кто мой папа, а какой мой папа», вот я и…

Серега непримиримо подхватил:

— Вот ты мне и врала всю жизнь: «Майор, майор!» А я верил и, как дурак, всем…

Он вскочил, опрокинув стул, и утопал прочь из дома, почти не задержавшись, чтобы обуться как следует. «Задники раздавит, кроссовки и так на ладан дышат, пару недель такой носки — и на выброс, а новые я не найду», машинально подумала Валентина, понуро глядя сыну вслед.

Серега выскочил на улицу, едва не пришибив Райку, которая с независимым видом дежурила у калитки. Не обратив внимания ни на Райку, ни на ее приветственный взмах, Серега рявкнул на возмущенного Рекса, накинул запор на калитку и двинул к лесу, деловито распихивая по карманам мотки бечевок.

Райка, скомкав красиво сплетенный поводок, сунула его в карман сарафана и побрела в школу.

Валентина тяжело встала, медленно подняла опрокинутый стул, без удовольствия выпила не тронутое Серегой молоко, убрала еду и посуду и направилась к двери. У зеркала она приостановилась. Отражение Валентине совершенно не понравилось. Она принялась было поправлять прическу, сникла и вышла из дома.

— Увидим, кто у нас настоящий герой-испытатель, — пыхтел Серега все более ожесточенно и отчаянно.

Он со скоростью реактивного истребителя примчал к карьеру и на кураже взлетел почти до середины высоченной лиственницы, к которой исторически присобачивалась тарзанка. В прошлом августе она окончательно истлела и оборвалась, чуть не угробив Саню, о чем вся школа до сих пор вспоминала по самым различным поводам и с приложением всех возможных чувств. Новую веревку так и не приладили — не столько в связи со строгими запретами родителей и школьной администрации, сколько в связи с завершением купального сезона. Новый был на подходе, вода в карьере уже поднялась и согревалась на глазах. Но бултыхаться в ней просто так было скучно. А надежды на то, что Андрюха с друзьями наладят тарзанку, после вчерашнего у Сереги почти не было. Вот он и решил проявить инициативу, а заодно продемонстрировать, кто тут настоящий, — в общем, он это и бормотал.

Продемонстрировать не получилось. На высоте было страшно и ветрено, за шиворот сыпались иглы и мелкий мусор, дерево шумело и пугающе сильно раскачивалось, ветки скрипели и трещали, указывая, что к ним тарзанку лучше не привязывать, а корявость развилок, производивших более солидное впечатление, грозила быстрым разлохмачиванием бечевок. Которые и без того сплетались в единый трос не так ловко, как планировал Серега. А крепкий узел образовывать просто не хотели: запутывались, и всё.

Серега пыхтел и ругался, пытаясь размотать колтуны и не уронить при этом мотки, отступал по бечеве ниже и ниже, а когда справился, когда заплел серые жилы в трос как на военно-морской картинке, дважды обмотал его вокруг развилки и затянул, мучительно припоминая несколько подсмотренных в энциклопедическом словаре узлов, то ли штыковых, то ли выбленочных, а для верности сверху накинул несколько детсадовских, разве что без бантика, — так вот, когда он со всем справился и всех победил, выяснилось, что эта победа — как название яхты в мультике про капитана Врунгеля. Только в мультике оторвались две буквы, а у Сереги, когда он дернул тросик, проверяя, — две бечевки.

Сердце ухнуло вниз, Серега чуть не ухнул следом, в последний момент схватившись за развилку. Два мотка, легко стуча по веткам, ускакали к земле.

Серега осторожно, прижавшись к стволу так, что кора больно царапала сквозь рубашку, выпрямился, подышал, чтобы прийти в себя и, если получится, сдержать слезы, злобно повертел в руке последний моток, дернул его — бечевка звонко лопнула — и отправил вслед за остальными.

Теперь надо было спуститься самому — но так, чтобы не попасться никому на глаза. Кто-нибудь мог ведь пригулять к карьеру, заметить Серегу и догадаться о его позоре.

Серега, вцепившись в ветку, мрачно обозрел округу: сперва ближние подступы, потом дальние. Людей не было, зверей он, скорее всего, просто не различал, а птиц, разнообразно мелькавших там и сям, игнорировал с той секунды, как перестал их пугаться.

Округа была красивой и могучей. За карьером лес превращался в изумрудно-черный океан до горизонта. Ближе к поселку и дороге покров выглядел менее монолитным: были различимы изъяны вроде древних вырубок, ограждения из колючей проволоки, рассекающего лес ближе к воинской части, радаров с параболическими антеннами в том же направлении и старой, но заметной просеки в противоположной стороне.

Серега задумался, что это за просека, но не вспомнил. Надо разведать.

Он засек направление по компасу, извлеченному из кармана, сполз вниз — куда медленнее, чем поднимался, — подобрал на всякий случай мотки и пошел в направлении просеки.

Идти оказалось непросто: ветер к земле не прорывался, так что воздух был густым и душным, досаждали комары, чаща местами была непролазной, к тому же путь то и дело преграждала древняя колючая проволока, натянутая между покосившимися столбами. Приходилось закладывать длинные петли, сверяясь с компасом. А еще с разных сторон доносились подозрительные звуки, иногда просто из ближайшего кустарника. Серега порывисто озирался, но никого не обнаруживал. В том числе, конечно, лису, наблюдавшую за ним с безопасного расстояния.

Вдоль очередного звена заграждений пришлось почти бесконечно брести по буграм, сбегающим в неожиданно глубокие впадины, засыпанные листвой и валежником. Прореха между сгнивших опор обнаружилась, когда Серега, совсем притомившись и оголодав, собирался плюнуть и повернуть к дому и обеду. Он даже поразмышлял об этом, разглядывая свернувшиеся спиралями обрывы ржавой колючей проволоки и плотный бруствер кустарников за ними, но все-таки двинулся дальше, слегка поскользнувшись на закопанной в палой листве ржавой табличке с надписью «Запретная зона!».

Разбирать надпись Серега не стал. Он снова замер на границе кустарников, вслушиваясь в далекий, но безостановочный шум. Когда шум, так и не прояснившись, начал удаляться, Серега стал продираться через кусты. Они хватали его за штаны и рукава, лезли под подол рубашки и ставили подножки скользкими корнями. Серега, разозлившись, с силой рванул вперед, выскочил из зарослей и ойкнул, размахивая руками, чтобы удержать равновесие.

Он стоял на краю обрыва, глубокого, узкого и длинного. Стены обрыва были довольно отвесными и, как и дно, заросшими буйным кустарником.

Кустарники, мох и многолетняя палая листва на дне обрыва почти полностью скрывали остов разбившегося и местами сгоревшего самолета.

Пара бульдозеров и вездеход «КамАЗ» ползли по буеракам к местам, которые указал Сабитов. Сабитова с ними не было. Он сидел в кабинете Земских, как обычно гладко выбритый, свежевыглаженный, спокойный до скучности, и внимательно слушал.

— Никакими документами секретность и неприкосновенность участка не подтверждается, — сказал Земских, водя ладонью над расстеленной картой. — В штабе округа тоже ничего не знают. Технику мы у района одолжили, она уже приступила к расчистке участка. Округ все согласовал, техслужба закрутилась, к середине лета и там, и еще в трех согласованных точках радары будут. Как мы вчера и говорили.