Вредная терапия. Почему дети не взрослеют - Шрайер Эбигейл - Страница 2

Но самое главное – мы хотели вырастить “счастливых детей”. Мы положились в этом на экспертов по психологии воспитания. Мы запоем читали их бестселлеры, где по полочкам раскладывалось, как нам следует обучать собственных детей, как корректировать их поведение и даже как с ними разговаривать.

Послушные мнению экспертов, мы усвоили терапевтический подход к воспитанию. В общении с детьми мы научились сопровождать каждое правило или просьбу устным обоснованием. Мы никогда и ни в коем случае их не шлепали. Мы в совершенстве овладели приемом “тайм-аута” и подробно разъясняли причины каждого наказания (переименованного в “последствия твоего поведения” – чтобы ребенок не чувствовал, что его “стыдят”, и заодно чтобы мы сами не чувствовали себя такими тиранами). Правильное воспитание стало функцией с единственным показателем: насколько хорошо нашему ребенку в любой момент времени. Идеальное детство означало отсутствие боли, дискомфорта, ссор, неудач – и, конечно же, любого намека на “травму”.

Но чем пристальней мы следили за эмоциями наших детей, тем труднее нам было переносить неизбежные вспышки их недовольства. Чем внимательнее мы к ним присматривались, тем более явными становились их отклонения от бесконечного ряда заданных ориентиров – в учебе, в речи, в социальной и эмоциональной сфере. Каждое отклонение теперь ощущалось как катастрофа.

Мы срочно отправили наших чад к тем же самым знатокам детской психики, советами которых мы руководствовались с самого начала, – только теперь для тестирования, диагностики, консультирования и лечения. Нам было необходимо, чтобы и наш ребенок, и все вокруг знали: он не застенчивый, у него “социальное тревожное расстройство” или “социофобия”. Он не хулиган, у него “вызывающее оппозиционное расстройство”. Он не мешает другим заниматься, у него “СДВГ”. В этом не виноваты ни мы, ни ребенок. Мы изо всех сил боролись с негативным ореолом, окружавшим эти диагнозы, и в конце концов победили. Наших детей стали награждать ими все чаще и чаще.

За время, пока я писала “Необратимый ущерб”, свою предыдущую книгу, и за годы после ее публикации мне удалось побеседовать с сотнями американских родителей. Чем дальше, тем яснее я осознавала, насколько вездесущей – благодаря психотерапевтам и тем, кто замещает их в школе, – стала терапия в жизни наших детей. Насколько безоговорочно родители полагаются на терапевтов и терапевтические методы, решая детские проблемы. И насколько часто диагноз специалиста меняет самовосприятие ребенка.

Про школьное образование следует сказать особо: здесь терапевтический подход был встречен просто-таки с распростертыми объятиями. Школы объявили себя нашими “партнерами” по воспитанию и увеличили штаты сотрудников, занимающихся психическим благополучием детей: психологов, консультантов, социальных работников стало еще больше. При новом режиме на место наказаниям и поощрениям пришли диагнозы и льготы для диагностированных. У детей стали формировать систематический навык отслеживания и вербализации неприятных эмоций. Педагогов приучали видеть в “травме” главный источник плохого поведения и неуспеваемости.

Эти усилия не ставили своей целью получить на выходе сверхуспешных молодых людей. Но миллионы родителей уверовали в то, что именно таким путем выращиваются самые счастливые и адаптированные дети. И что же – при масштабнейшей за всю историю поддержке со стороны психологов и их коллег мы вырастили самое одинокое, тревожное, угнетенное, безрадостное, беспомощное и запуганное поколение. Почему же так получилось?

Почему первое поколение, избавившее детей от физических наказаний, произвело на свет первое поколение, декларирующее, что оно не желает иметь собственных детей?[5] Почему те, кого воспитывали так мягко и либерально, сделались убежденными в том, что их здоровье подточено тяжелой детской психотравмой? Почему дети, получившие несравнимо бо́льшую дозу психотерапии, чем любое предыдущее поколение, погрузились теперь в бездну отчаяния?[6]

Источник их проблемы не сводится к инстаграму[7] или снапчату. Как сообщают нам их начальники и педагоги (и они сами, кстати, тоже), представители подрастающего поколения крайне плохо подготовлены к выполнению базовых задач, которые мы ассоциируем со взрослой жизнью: они не могут попросить поднять себе зарплату; им тяжело выйти на работу в моменты политических обострений в стране, им вообще тяжело регулярно ходить на работу[8]; они затрудняются исполнять свои обязанности, не требуя длительных перерывов на поправку “психического здоровья”.

Теперь не так редки случаи, когда мальчики шестнадцати-семнадцати лет откладывают получение водительских прав, объясняя это тем, что за рулем им “страшновато”[9]. Или когда третьекурсники, празднующие двадцать первый день рождения, приглашают на вечеринку свою маму. Риски и свободы, которые практически равнозначны со статусом взрослого человека, вызывают у них только настороженность.

Это одинокие существа. Им ничего не стоит зациклиться в душевном страдании, причины которого даже у их родителей вызывают некоторое недоумение. Родители бегут за ответом к специалистам, и когда их ребенок с неизбежностью получает диагноз, они хватаются за него с гордостью и облегчением: сложная жизнь сводится к одному пункту диагностического справочника.

Никакая отрасль не откажется от перспективы взрывного роста, и сообщество специалистов по расстройствам психики – не исключение. Ставя нормальных детей с нормальными проблемами на бесконечный конвейер, индустрия психического здоровья штампует пациентов быстрее, чем успевает их вылечить.

Все их коррекции и рекомендации якобы во благо наших детей в основном имели негативный эффект. Пропуская гамму индивидуальных различий сквозь черно-белый фильтр функции/дисфункции, специалисты по психическому здоровью приучили наших детей думать, что у них есть “нарушения”. Действия таких экспертов всегда опираются на две предпосылки: каждому требуется терапия, и с каждым хотя бы отчасти “что-то не так”.

Они говорят об “эмоциональной устойчивости”, но подразумевают “принятие своей травмы”. Они мечтают “дестигматизировать психические расстройства”, и при этом разбрасываются диагнозами, как магическими средствами на все случаи жизни. Они говорят о “здоровье”, хотя уже пустили под откос целое поколение – самое нездоровое поколение в новейшей истории.

Эксперты от психотерапии, с вдохновением пророков нового культа, побудили миллионы родителей уверовать в ущербность своих детей, пропитали их нервозной мнительностью и сомнением в своих силах. Они поставили учителей на службу делу терапевтического образования, смысл которого заключается в отношении к любому ребенку как к эмоциональному инвалиду. С их подачи педиатры теперь могут спрашивать восьмилетнего мальчика – которого не беспокоило ничего, кроме больного живота, – не бывает ли у него мыслей, что родителям было бы лучше, если бы его не было[10]. Столкнувшись с непобедимой самоуверенностью этих новых пророков, школы демонстрировали энтузиазм, педиатры – готовность, родители – покладистость.

Может быть, нам уже пора понемногу начинать давать отпор.

В 2006 году я собрала все свои пожитки и переехала из Вашингтона в Лос-Анджелес, чтобы быть рядом со своим молодым человеком. В Калифорнии к тому моменту я была лишь однажды, несколькими месяцами ранее, когда летала на встречу с его родителями. За исключением моего молодого человека и его семьи, все, кто смог бы опознать мое тело в случае безвременной кончины, проживали на атлантическом побережье.