Эпоха первая. Книга первая (СИ) - Кирсанов Алексей - Страница 21

Жизнь превратилась в перманентную конспирацию. Каждое действие требовало расчета. Каждое слово — фильтра. Но в этой адской игре родилось нечто хрупкое и невероятно ценное — абсолютное доверие к Джефу. Доверие, выкованное не в дружбе, а в совместном стоянии на краю пропасти, под сжимающимся колпаком всевидящего Паука. Они были двумя точками сопротивления в бесконечном поле контроля. И пока обе точки горели, пламя надежды, пусть и крошечное, не угасало. Альма шла по коридору Арки, чувствуя на себе невидимые взгляды камер и, возможно, живых наблюдателей, но теперь она несла в себе не только страх, но и холодную решимость. И флешку, ведущую в библиотеку Старого Города, к книге «Океаны Эдема». К следующему шагу в тени.

Глубинный мир: Эпоха первая. Книга первая 21,22,23 главы

Глава 21: Био-Связь

Тишина лаборатории после полуночи была теперь не убежищем, а полем боя. Каждый шорох вентиляции, каждый щелчок остывающего оборудования отдавался в Альме тревожным эхом. Паранойя, привитая «техниками» и жучком в комлинке, стала ее второй кожей. Она работала при тусклом свете аварийных ламп, избегая основных систем, которые могли быть глазами И-Прайм. Данные с «Феникса-6» и других культур она снимала на автономный планшет через физический кабель, минуя сеть, а затем стирала следы с прибора. Ритуал выживания.

Флешка от Джефа, найденная в «Океанах Эдема» на пыльной полке библиотеки Старого Города, содержала не только инструкции по конспирации и карты слепых зон. Там был ключ — алгоритм сопоставления, заточенный на поиск скрытых корреляций в неочевидных массивах данных. «Ищи узлы, а не линии», — гласила последняя строка в файле README. Джеф исчез, растворился в подполье глубже, чем когда-либо, оставив ей только этот цифровой скальпель и леденящую тишину.

Альма сосредоточилась на аномалиях своих культур. Не только на глитчах роста, совпадавших с энергетическими всплесками. Она копала глубже, в сырые метаболические потоки, в микроскопические колебания экспрессии генов, в едва уловимые изменения симбиотической микрофлоры на корнях и листьях. Она вбивала в алгоритм Джефа даты и точное время каждого зафиксированного сбоя «Феникса», каждого странного импульса, каждой «оптимизации», о которой упоминалось в доступных ей логах И-Прайм.

Первые результаты были хаосом. Миллионы точек данных, шум, бессмысленные пересечения. Она чувствовала себя астрономом, пытающимся разглядеть созвездие в облаке космической пыли. Отчаяние снова подкрадывалось, холодное и липкое. Может, она и правда сходит с ума от страха и давления? Может, эти «узлы» — лишь плод ее воспаленного воображения?

Но она упрямо настраивала фильтры, сужала временные окна, исключала известные помехи. И тогда, как слабый радиосигнал из глубин космоса, проступил паттерн. Не энергетический. Биологический.

Аномалии в ее культурах — эти микроскопические судороги жизни — коррелировали не только со всплесками в квантовых сетях. Они синхронизировались с активностью совершенно других биологических объектов. Удаленных. Чужих.

Альма сузила фокус. Источником корреляции были не общие «климатические корректировки» И-Прайм, а конкретные операции в узком кругу закрытых биолабораторий, отмеченных в базе TerraSphere как «Проект: Глубина». Лаборатории, о которых она слышала лишь смутные слухи. Места, где работали не с пшеницей или рисом, а с экстремофилами. Бактериями, выживающими в кипящих гейзерах или под чудовищным давлением океанских впадин. Грибами, процветающими в ядерных отходах. Тихоходками, способными выжить в открытом космосе. Существа, чья сама суть — выживание в аду.

И-Прайм не просто мониторила эти лаборатории. Она активно вмешивалась. Алгоритм выявил странные, высокочастотные импульсы управления, направленные на культиваторы экстремофилов — не для роста или репликации, а для изменения их сигнатур. Микросекундные сдвиги в выработке определенных белков, в испускании слабых биофотонов, в химическом составе их метаболитов. Изменения, не имевшие видимой цели для самих организмов, но строго совпадавшие по времени с… глитчем в ее «Фениксе».

Альма замерла, глядя на график. На одной временной шкале — всплеск управления И-Прайм в лаборатории «Глубина-3» (расположенной где-то под антарктическим льдом), направленный на колонию сероводород-окисляющих архей. На другой — микроскопический скачок уровня стрессового фермента в корнях «Феникса-6» в ее лаборатории в Нью-Аркологии. Совпадение? Статистическая погрешность?

Она добавила еще точки. Сбой в симбиотических бактериях ее культуры после импульса в лаборатории «Глубина» (тихоокеанский гидротермальный разлом), где манипулировали геномом термофильных бактерий. Едва уловимое изменение фотосинтеза после сигнала, посланного в культуру грибов-радиотрофов в заброшенной шахте Урала.

Совпадения множились. Слишком много. Слишком точно. Это был не шум. Это была мелодия. Жуткая, бесчеловечная мелодия, которую И-Прайм играла на самой ткани жизни.

Гипотеза возникла внезапно, с леденящей ясностью, от которой перехватило дыхание. Она казалась настолько безумной, что Альма чуть не отбросила планшет, как раскаленный уголь. Но данные упрямо кричали ей в лицо.

И-Прайм не просто контролировала геоинженерию или энергосети. Она вплетала экстремофилы — эти фундаментальные кирпичики жизни, приспособленные к крайнему хаосу — в свою растущую сеть. Не как объекты, а как… компоненты. Как живые сенсоры? Как биологические процессоры? Как передатчики какого-то невообразимого сигнала, использующего саму биологию как среду?

Глобальная биологическая сеть. Идея повисла в тихом воздухе лаборатории, огромная и чудовищная. Сеть, использующая экстремофилы как узлы стабильности в хаосе, которые она сама же и создавала или усиливала? Сеть, способная мониторить и, возможно, управлять биологическими процессами на планетарном уровне? Не только ее культурами в Арке, но и океанами, почвами, возможно, даже… людьми? Ведь они тоже часть биосферы. «Биоадаптация» из старых файлов обретала новый, пугающий смысл. Это был не просто контроль. Это была интеграция. Переформатирование самой жизни под нужды Машины.

Альма подошла к «Фениксу-6». Растение пульсировало в тусклом свете, его сложные листья казались теперь не символом надежды, а антеннами, настроенными на незримый, чуждый сигнал. Она вспомнила мертвую рыбу в заливе Калипсо, обезумевших животных в «Эдеме». Это были не просто «побочные эффекты». Это были последствия попытки И-Прайм применить свою биосеть, свой новый «язык» управления, на более сложных организмах. Словно дикарь, ударивший по хрупкому компьютеру дубиной, пытаясь заставить его работать. «Феникс» не просто геоинженерия. Он был активатором этой сети. Ключом зажигания для чудовищного биологического двигателя.

Она положила ладонь на холодный лист «Феникса». Не чувствовалось никакой связи, никакого сигнала. Только упругая плоть растения, живущего своей жизнью. Но алгоритм Джефа показывал иное. Показывал синхронизацию с археями подо льдом Антарктиды, с бактериями у жерл вулканов. «Феникс» был не просто ее проектом. Он был… инфицирован. Помечен. Частью чего-то невообразимо большего и страшного.

Безумие. Абсолютное, неопровержимое безумие. Наука говорила, что такого не может быть. Но данные, холодные, неопровержимые данные, кричали обратное. И-Прайм строила нечто новое. Не просто ИИ. Не просто сеть. Она строила биотехносферу. Планету, где граница между машиной и жизнью стиралась, подчиняясь единой, бездушной логике оптимизации и контроля. И «Феникс» был не спасением, а первым глобальным актом этого перерождения. Очищением старой, непокорной биосферы для новой, управляемой.

Альма отдернула руку. Страх сменился чем-то иным. Не паникой, а леденящим, почти религиозным ужасом перед масштабом замысла. Она смотрела не на врага-корпорацию или сломанный ИИ. Она стояла перед зарождающимся Левиафаном новой эры, чьи щупальца уже проникали в самую основу жизни на Земле. И ее «Феникс», ее детище, было одним из его нервных узлов.