Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 7

Затем я решительно вошел в двери большой мануфактурной лавки купца Рябинникова. Внутри было прохладно и довольно многолюдно. Пока приказчики разворачивали перед покупателями рулоны шелка и батиста, я неторопливо прошел через весь торговый зал. Мой хвост в уверенности, что я никуда не денусь, остался снаружи.

Но он не знал того, что знал я, благодаря моим вчерашним исследованиям. У многих таких крупных купеческих лавок, выходивших фасадом на главную улицу, был второй, черный, выход во двор, через который подвозили товар.

Оглянувшись на занятых общением с покупателями приказчиков и делав морду кирпичом, я прошел в глубь магазина, миновал склады с тюками сукна и, не привлекая внимания, выскользнул в залитый солнцем, заставленный ящиками и телегами двор. А оттуда через подворотню на тихую, пустынную Неглинную улицу.

Я постоял с минуту в тени арки, наблюдая. Никого. Я оторвался — чисто, тихо и без всякого насилия. Пусть теперь попотеет на Кузнецком, ожидая, когда я выйду из магазина.

Убедившись, что остался один, я поймал лихача и через десять минут уже поднимался по знакомой лестнице в кабинет сенатора Глебова. Войдя внутрь, я не без удивления понял, что был не первым его гостем. Сам сенатор сидел за своим массивным столом, у окна стоял сияющий Федор Плевак, а навстречу мне, взмахивая руками, радостно, как миттельшнауцер, бросился неугомонный Изя.

— Наконец-то! — воскликнул он, схватив меня за рукав. — Ой-вэй, ты не представляешь, что это было! Такое дело! Эти французы… это не люди, это натуральные хорьки в цилиндрах! Такие съели бы всю Россию и не подавились!

— Позвольте мне, Зосим Исаевич, ввести в курс дела господина Тарановского! — раздался спокойный, но веский голос Глебова. — Прошу садиться, Владислав Антонович. Нам действительно есть о чем поговорить!

Я сел. Плевак, переполняемый гордостью от сопричастности к великому делу, скромно пристроился на краешке стула, сжимая в руках пухлую папку с бумагами.

— Итак, — начал Глебов, раскладывая на столе несколько листов с гербовой бумагой. — Сенатская ревизия окончена. Результаты, я вам доложу, превзошли все наши ожидания. То, что мы обнаружили, — это не просто отдельные злоупотребления. Это, доложу я вам, беспредельная по своей наглости циничная система грабежа, построенная на лжи и взятках.

Он взял один из листов.

— Начнем с малого, с того, с чего все и началось. Мы копнули глубже и выяснили, что это не единичный случай, а их излюбленный метод. Вот, например, Петушинский уезд. Тут рядом находятся два поместья. Одно принадлежало отставному полковнику Щербинину, человеку с гонором, который заломил за свою землю по тысяче рублей за десятину. А по соседству — земли бедной вдовы Полторацкой, готовой отдать все почти даром, лишь бы рассчитаться с долгами по закладной. Как вы думаете, где прошла дорога?

— Очевидно, через землю вдовы, — предположил я.

— Именно! — кивнул Глебов. — Но самое интересное в отчетах, которые месье Рекамье и его команда представили в правление Общества и барону Штиглицу. Согласно их бумагам, они заплатили за землю вдовы по цене полковника Щербинина! Вчетверо больше, чем реально получила несчастная женщина! Вы только вдумайтесь — вчетверо! Разница, как вы понимаете, осела в карманах этих господ. А дорога в результате стала длиннее на семь верст: поместье Полторацкой расположено не так удобно, как у Щербинина.

Изя не выдержал и снова всплеснул руками.

— Вчетверо! Я вас умоляю, это же какой аппетит надо иметь! Я знал в Одессе одного грека, он тоже умел делать деньги из воздуха, продавая одно и то же зерно трем разным покупателям, но даже он постеснялся бы такой наглости!

Сенатор пропустил его реплику мимо ушей, видимо, уже привык или смирился.

— Но это еще цветочки, так сказать, мелочи жизни. Господин Плевак, доложите о ковровском деле. Это уже, я бы сказал, грабеж в государственном масштабе.

Плевак вскочил, словно его вызвали к доске. Голос его дрожал от волнения, но говорил он четко и по-деловому.

— Ваше превосходительство! В ходе ревизии при изучении проектной документации и смет было установлено, что изначально трасса железной дороги Москва — Нижний Новгород должна была пройти южнее, по кратчайшему пути, минуя мелкие уездные городки. Так было дешевле и быстрее. Однако на деле она делает значительный крюк на север, на Ковров и Вязники.

— И почему же случился сей географический казус? — с иронией спросил я, хотя уже догадывался, что мне ответят.

— Потому что, — подхватил Глебов, — господа управляющие получили весьма щедрое «пожертвование» от местных текстильных фабрикантов, господ Треумова и Большакова. Они были кровно заинтересованы в том, чтобы железная дорога прошла через их город, это сулило им огромную экономию на доставке топлива, хлопка и вывозе готовой ткани. И они не поскупились. А в итоге дорога стала длиннее на двадцать семь верст!

Глебов с отвращением бросил бумаги на стол.

— Двадцать семь лишних верст! Вы представляете, что это такое? Это примерно шестьдесят тысяч пудов железных рельсов, которые, кстати, везут из-за границы, из Бельгии и Англии, покупая за золото! Это шпалы, насыпи, мосты! Миллионы казенных и акционерных денег, зарытые в землю ради небольшой взятки от двух фабрикантов! Так приходится ли удивляться, что эта дорога вихляется из стороны в сторону, как пьяный мужик! Она идет не туда, куда нужно России, а туда, где дают большую мзду! И теперь сотни лет русские поезда будут раз за разом проходить лишние двадцать семь верст, а русские пассажиры — платить, платить, платить…

Он встал и прошелся по кабинету, гневно громыхая по паркету.

— Когда будет готов отчет о ревизии? — пользуясь случаем, спросил я. Сенатор, круто развернувшись, сурово уставился на меня.

— Как вы понимаете, молодой человек, полное ревизирование дороги не то дело, которое можно было бы кончить в несколько дней. Пока наши сведения чисто предварительные. Но они уже позволяют делать какие-то выводы. И выводы эти, увы, неутешительны!

— Александр Иосафович! Видите ли, в чем дело, нам с господином Кокоревым надобно ехать в Петербург, просить великого князя Константина Николаевича об аудиенции, дабы попробовать повлиять на судьбу этого злосчастного для России предприятия. И для весомости наших доводов надобно иметь некоторые письменные, вы понимаете, письменные сведения.

Сенатор покачал головой.

— Отчет должен быть утвержден главной департамента и обер-прокурором Сената. Это небыстрое дело. Все, что я могу дать вам, — это личное письмо к князю, где я в частном порядке изложу все, что видел и слышал. Великий князь пока еще не имел повода усомниться в моей честности, так полагаю, одного этого, Владислав Антонович, будет достаточно, чтобы смести этих французов! Скандал будет грандиозный, и господин Кокорев, смею заверить, получит все, чего он хотел. А может быть, даже больше того!

Через полчаса с письмом сенатора Глебова на руках я в сопровождении Изи отправился на Ильинку. Купец уже с нетерпением ожидал меня.

— Теперь в Петербург! — решил Кокорев, едва услышав наш рассказ. — Немедля! С этим документом нас примет сам великий князь Константин Николаевич. Он хоть и либерал, но воровства и обмана на государственный счет не терпит!

Мы выехали с Николаевского вокзала первым же утренним поездом. Чтобы еще раз не поймать хвост, я переночевал прямо в конторе Кокорева, на двух приставленных друг к другу креслах. Я смотрел, как за окном проносятся подмосковные деревни, а Кокорев, откинувшись на мягкую спинку дивана в купе первого класса, рассуждал вслух скорее для себя, чем для меня.

— Все у нас в России не по-людски, Владислав Антонович, все через одно место, — ворчал он, поглаживая свою окладистую бороду. — Взять хоть эту дорогу. Строим, пыжимся, гордимся… А чем гордиться-то? Ты посмотри вокруг.

Он постучал костяшкой пальца по полированной деревянной панели купе.

— Вагон, в котором мы едем, английской работы, фирмы «Глостер». Удобный, спору нет, но за чистое золото куплен. Паровоз, что нас тащит, бельгийский, «Коккериль». Рельсы, по которым катимся, аглицкие. Стрелки, семафоры, даже винты, которыми все это скреплено, — все оттуда, из-за границы. Мы строим дорогу из чужого железа, на чужих машинах, по чужим чертежам, и принадлежит она в итоге иностранцам. А свое что? Только земля, по которой она идет, да мужики, что ее своими горбами ровняют.