Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 1

Я вышел из сенаторского кабинета с ощущением, будто только что сдвинул с места огромный, заржавевший механизм размером с кремлевские куранты. Шестеренки имперской бюрократии со скрежетом провернулись, и маховик правосудия, пусть и медленно, но неумолимо начал набирать обороты. Федор Никифорович, окрыленный своим невероятным назначением, уже убежал, вероятно, перечитывать университетские конспекты по государственному праву, а Изя дожидался меня у высокого стрельчатого окна в полумраке гулкого сенатского коридора, с меланхоличным видом разглядывая сквозь засиженное канцелярскими мухами оконное стекло золотые купола кремлевских соборов.

— Что, Изя, вспоминаешь, как был «послушником Зосимом»? — подколол его я.

— Слава Богу, ты вышел! — оживился он при моем появлении. — О чем можно было так долго говорить? Я уже думал, что там у вас произошло: то ли тебя там в сенаторы произвели и заставили присягу принимать, то ли прямо в кабинете в кандалы заковали и приготовили к отправке обратно в Сибирь!

— Почти угадал, — усмехнулся я. — Обсуждали дела поважнее, чем французские воришки. Мы говорили про наш сибирский проект!

Я вкратце пересказал ему суть разговора с Глебовым. Упомянул и о том, каково его мнение о великом князе, и что князь испытывает пиетет перед всеми техническими новинками и не доверяет прожектерам после фиаско с железной дорогой. И в заключение сказал о необходимости весомого финансового поручителя.

— Сенатор посоветовал привлечь Кокорева, — заключил я.

— Кокорев? — Изя цокнул языком и покачал головой. — Ой-вэй, Курила, ты замахнулся на такой гешефт, что у меня таки кружится голова! Старик Глебов знает толк в тяжелой артиллерии. Это оборотистый купчина, с ним за спиной можно хоть к самому государю на прием проситься. А что еще? Больше мудрый, убеленный сединами сенатор ничего тебе не посоветовал? — При последних словах в голосе Изи прорезалась его фирменная ирония.

— Ты о чем? — не понял я.

Шнеерсон окинул меня с головы до ног долгим, критическим взглядом, каким оценщик изучает поддельный камень из наследства почтенной купеческой вдовы.

— А костюм сменить он тебе не посоветовал?

Признаться, я не сразу понял, о чем он. Только что я планировал сложную многоходовую операцию против одной из крупнейших компаний в стране, заручился поддержкой сенатора, а этот пройдоха интересуется моим гардеробом…

— Послушай меня, Курила. — Изя, подойдя вплотную, понизил голос до заговорщического шепота. — Ты можешь быть умным, как сам Соломон, и богатым, как Крез. Но поверь опытному махровому еврею: когда ты войдешь в приемную его высочества, он, едва взглянув, сморщит свой длинный аристократический нос и слушать про твои гениальные планы таки не станет!

И Изя брезгливо оттянул пальцами лацкан моего сюртука.

— Что это? Я тебя умоляю, не говори мне, что это приличный сюртук. Это печальная память о том, каким был когда-то был! Да что сказать, это же кяхтинский пошив! Хорошо для Верхнеудинска, терпимо для Иркутска, но в Москве, Курила? А уж что говорить о Петербурге⁈ Да в таком виде прилично являться разве что к приставу для дачи показаний, да и то только если хочешь из свидетелей перейти прямиком в подозреваемые.

Я опустил взгляд на свою одежду. Действительно, костюм, казавшийся мне в Кяхте верхом элегантности, здесь выглядел уныло и провинциально. Покрой уже вышел из моды, лацканы не той ширины, сукно, может, и добротное, но совсем не столичного уровня. А в дороге я его истрепал, как старую почтовую клячу, не говоря уж о сильнейшем запахе дыма. Черт! Двадцать первый век приучил меня, что встречают по уму, а провожают по результату. Здесь же, в этом феодально-аристократическом мирке, упаковка зачастую была важнее содержимого. Я планирую войну, ворочаю миллионами, а ключ к успеху, оказывается, лежит в правильной ширине лацканов.

А я, как любой нормальный российский мужик, терпеть не могу покупать одежду. А может, дело в армии — что выдали, то и носишь…

— И не спорь, Курила, не делай мне больную голову! — отрезал Изя, видя досаду на моем лице. — Ты думаешь о больших материях, я думаю о мелочах, без которых большие материи рассыпаются в прах. Все, решено — завтра же едем на Кузнецкий Мост. Я тебя отведу. Там есть такой портной, старый Лева… Руки у него не просто золотые, они таки из чистого бриллианта!

Он шагнул назад, чтобы лучше меня видеть, и в его глазах зажегся огонь вдохновения.

— Они тебя приоденут так, что, я тебе говорю, случится страшное. Если ты с великим князем войдешь в бальную залу, где в это время будет танцевать англез тысяча самых родовитых дворян, все они обернутся только на тебя! Ой-вэй, да князя даже не заметят!

— Ну, это ты врешь! — усмехнулся я.

— Никакого преувеличения, я вас умоляю! Нет, если затем в залу войдет сам государь император, все, конечно, от тебя отвернутся. Посмотрят на него, поклонятся, как положено, а затем снова будут смотреть на тебя! Потому что государя они могут-таки лицезреть каждый день, а такое увидят впервые в жизни!

Он победно закончил свой монолог и назидательно поднял палец.

— Так что первым делом завтра — к портному! Чтобы говорить с князьями, нужно быть одетым как князь, а не как кяхтинский приказчик!

Однако, несмотря на все Изины увещевания, на следующий день поутру мы первым делом отправились на почтамт. В моей прошлой жизни я бы отправил сообщение, здесь же пришлось диктовать скрипучему чиновнику в засаленном мундире текст телеграммы, чувствуя себя так, словно обращаюсь к духам через медиума, служителя телеграфного культа.

— Кому изволите телеграфировать, ваше благородие? — прошамкал он, обмакнув перо в чернильницу.

— Санкт-Петербург. Литейный проспект, 24 бис. Купцу первой гильдии Василию Александровичу Кокореву!

— Слушаю-с.

И, старательно косплея ленивца из мультфильма «Зверополис», старый хрыч флегматично начертал мое послание первому российскому богатею:

«КОКОРЕВУ ПЕТЕРБУРГ ТЧК НЕОБХОДИМ ВАШ СРОЧНЫЙ ПРИЕЗД МОСКВУ ОБСУДИТЬ ВЗАИМОВЫГОДНЫЙ ПРОЕКТ НАЦИОНАЛЬНОГО МАСШТАБА ТЧК ГАРАНТИРУЮ ВРЕМЯ НЕ БУДЕТ ПОТРАЧЕНО ЗРЯ ТЧК ВЛАДИСЛАВ ТАРАНОВСКИЙ».

Я заплатил за доставку нарочным, за срочность и вышел на улицу с чувством исполненного долга. Один пробный шар запущен, теперь очередь за вторым: не таким тяжеловесным, но, как справедливо указывал Изя, не менее важным.

Шнеерсон, верный своей жидовской натуре, не повел меня ни к разрекламированным французам, ни к педантичным немцам. Проведя лабиринтом переулков за Кузнецким Мостом, он привел нас прямиком к неприметной двери без вывески.

— Тут творит мастер Лева! — благоговейным шепотом произнес он, толкая тяжелую дверь. — Курила, я умоляю: будь с Левой вежлив, а то, чего доброго, он забудет в подкладке твоего лапсердака парочку отменных английских булавок!

Внутри нас встретил мир, сотканный из запахов добротного сукна, горячего утюга и меловой пыли. Прямо от входа перед нами штабелями возвышались рулоны материи самых разнообразных расцветок. Тут было и грубое, и самое тонкое сукно, гладкое, в рубчик, с искрой. Рядом громоздились штуки подкладочного шелка, простецкие ситцы соседствовали с атласом и благородным муслином. Жрецом этого святилища иглы и ткани оказался невысокий пожилой еврей с седой, аккуратно подстриженной бородкой и глазами ювелира, казалось, способными с ходу определить каратность и чистоту не только камня, но и самой человеческой души. Видно, много разных посетителей повидал на своем веку Лев Соломоныч Гольденцвейн!

— Лева, я к тебе привел человека! — с порога провозгласил Изя торжественным тоном, словно вводил в храм нового адепта. — Надо сделать из этого чучела такого херувимчика, чтобы ангелы на небе возрыдали от зависти!

Портной смерил меня спокойным, оценивающим взглядом, не обращая внимания на Изины кривляния.