Объект «Фенрир» - Макаренков Максим "bort1412" - Страница 8

Как ни готовься, а переход от корабельного синтетического реала, пусть и такого совершенного, как на кораблях Дальней разведки, к настоящей полноценной яви физического мира бьет по нервам. Чтобы этого удара избежать, и проводят курс психофизической декомпрессии, постепенно возвращая пилотов Дальней разведки в мир.

Банев Михееву такой возможности не дал, приказал ограничиться возможностями корабельного медикологического комплекса. Михеев отложил это нарушение правил безопасности в копилочку и решил, что непременно напомнит о нем начальнику службы.

«Как передать это ощущение, что все вокруг другое?» – думал он, шагая по коридорам базы, вежливо раскланиваясь с незнакомыми людьми, которые уважительно кивали в ответ или вскидывали ладонь к виску, видя его шеврон на неброском бежевом комбинезоне.

Тело иначе реагировало на каждый приближающийся предмет. Напрягалось в ожидании столкновения, когда каждое касание бьет током, потому что нервы, мозг и вся прочая человеческая начинка отчего-то считает, что любые впечатления от соприкосновения с реальными предметами должны быть острее, чем в синтетическом реале. Цвета же, наоборот, казались приглушеннее, чем ожидал привыкший к синтетике мозг. От этого возникал довольно сильный диссонанс восприятия.

А главное, во всяком случае для Михеева, – запахи. Неожиданные, сбивающие с толку, непривычные, непонятно с чем связанные. Запахи были повсюду. Этот феномен медикологи тоже хорошо знали, понимали, откуда он берется – самый совершенный синтет-реал опирался на чувственный опыт пилота. Корабль не мог, да и не должен был в целях безопасности, предлагать пилоту ничего из того, что выходило бы за рамки его сенсорного опыта. Поэтому и запахи, которые пилот ощущал в синтете, базировались на его восприятии, привязывались к тем объектам, с которыми их связывал пилот.

Вот, скажем, Михеев почти не помнил, как пахнет сирень. «Алконосту» удалось вынуть какие-то детские воспоминания, скрытые за гранью осознанной памяти, но не более того. И сейчас, вдруг почувствовав легчайший аромат сирени, пилот заозирался, пытаясь понять, откуда этот запах, намертво увязанный в его голове с огромными белыми кистями цветов на дереве и фонтаном, в струях которого бегала ребятня. Он обернулся – по коридору удалялась стайка девушек, они о чем-то шептались, смеялись, и лишь теперь он понял, что сиренью пахла вон та, с короткой, почти мальчишечьей стрижкой, невысокая шатенка.

Настоящей сиренью, ты глянь… Ему показалось, что он нелеп и неуклюж. Стоит посреди бело-золотистого коридора, полного спокойного света, какой бывает только на станциях, где светильники скрыты в толще сверхпрочного пенистого коралла, и крутит тяжелой шишковатой лысой башкой. Загорелой, с намертво отпечатавшимися круглыми отметинами подключения к системам «Алконоста».

– Вот нам только панической атаки не хватало, – пробурчал он себе под нос и пошел дальше, глубоко сунув руки в карманы и остро жалея о том, что отключен от «Алконоста» и корабль не выдаст ему отрезвляюще ехидное замечание в ответ.

– Сам, теперь все сам, как раньше люди жили, – вздохнул Михеев.

Коридор выходил в широкий круглый зал – значит, он уже близко к центральному стволу. Заметил автоматы, здесь их стилизовали под скатерти-самобранки из русских сказок, тронул сенсоры, выбрал стакан морса. Что значит, какого? Клюквенного, конечно. Такого, чтобы от кислинки и холода зубы ломило. С холодом, правда, обманули, но напиток оказался достаточно кислым и прохладным, чтобы окончательно успокоить его и вогнать в рабочее состояние, без которого являться на встречу с Баневым бессмысленно.

Кстати, стоило уточнить, далеко ли от него кабинет начальника. Информаторий выдал на глазной имплант «духа» – персональную навигационную программу, и Михеев отправился за зеленоватой точкой, которая вывела его к ближайшему гравилифту. Три яруса наверх, пройти по коридору до второго поворота направо, третья дверь слева. Михеев резко выдохнул и постучал.

– Это было мое решение. Я приношу пользу человечеству так, как умею, – мрачно сказал Михеев.

Смотреть на Банева не хотелось, и он не смотрел. Смотрел в зеленое стекло стола. Банев что-то двигал на подоконнике, позвякивал и похрустывал невидимым.

– Дурак ты, Михеев, – осторожно, пробуя каждое слово на вкус, сказал Банев и добавил, уже уверенней: – Точно дурак. Ты не пользу приносишь. Ты от человечества ушел. Спрятался. Ты себя наказываешь и жалеешь. Что хуже, я, если честно, не знаю.

– Лурье тоже ушел. И пораньше моего. – Михеев хотел сказать это с холодным бешенством, но получилось как-то жалко. Аж уши покраснели.

– Лурье у меня под рукой нет, а ты есть, и ты нам нужен. Нам, людям. От которых ты решил уйти, потому что, видите ли, недостоин жизни в прекрасном обществе будущего и должен искупить свои кровавые преступления непрерывным страданием и принесением пользы. – Банев вдруг со всей силы грохнул ладонью по столу и заорал: – Ты эгоист, Михеев! Ты пещерный самовлюбленный эгоист, который упивается своими страданиями!

Слушать это было совершенно невыносимо, и Михеев очень спокойно представил, как сейчас встанет, одернет куртку, коротко поклонится бушующему Баневу и выйдет из комнаты, тихо прикрыв дверь. Абсолютно спокойный, корректный, готовый к новому глубокому поиску. Но отчего-то он продолжал сидеть, смотреть в стол, а щеки невыносимо горели.

– Ты, Михеев, трус, – с нехорошим спокойствием сказал Банев, – ты попросту сбежал. В тот момент человечество могло себе это позволить, и тебе помогли. Тебя отпустили в космос, где ты мог безопасно погружаться в свою дрянь и слякоть, пережевывать ее и жалеть себя. А сейчас тебя позвали. Как человека. Я лично позвал. Потому что поверил, что ты еще человек. – Он вскочил, заходил по комнате, сунув руки в карманы. – И все еще верю. Хотя дурак.

Желание уйти стало совершенно невыносимым. Забраться в кокон «Алконоста», почувствовать, как он ласково обнимает его, сливается с пилотом – могучий, доверчивый и все понимающий. Запросить в ЦУП-Дальнем задание, дать запрос на ресурсы – ресурсы для нужного полезного дела, а не вот этого не пойми чего, о чем Банев пока толком и не сказал. Но и так ясно: понадобился осколок прошлого. Древний уродливый осколок разорвавшейся гранаты, искалечивший не одну жизнь.

– Я не хочу никого выслеживать. – Слова давались с трудом. Нужно молчать, конечно, Банев только и ждет, чтобы он дал слабину. – Я не хочу никаких погонь и подозрений. Дай мне уйти, Банев, чтобы я думал, что хотя бы сейчас человечество умеет обходиться без тайн и слежки. А позвал ты меня как раз для этого, что я тебя, не знаю?

Банев как-то сразу успокоился. Сел на диван напротив Михеева и принялся чистить какие-то белые круглые орешки. Михеев вспомнил, что давно не ел.

– А ты, значит, так решил. Я, мол, жизнь и мораль свою на алтарь человечества положил, в звездный скит ушел, и человечество теперь пребывает в раю. Абсолютном и неизменном. Конец истории, значит, наступил. Хеппи, значит, энд.

Сейчас снова кулаком по столу двинет, решил Михеев. Банев аккуратно ссыпал скорлупу в изящную корзину у стола и отряхнул руки.

– Ан нет, дорогой мой друг Михеев. Сегодня вот с утра я читал увлекательный доклад группы энтузиастов, которые просят разрешить постройку поселения посередь Маракотовой бездны. Для исследования влияния изоляции на пси-способности младенцев. Младенцев, Михеев! А в Совете ходит по комитетам предложение разрешить добровольцам полную перестройку организма для колонизации Титана, а также, – тут Банев поднял глаза к потолку, читая по памяти, – а также иных планет, терраморфинг которых нецелесообразен с экономической точки зрения, но освоение которых может принести несомненную пользу человечеству. Какое изящество формулировок, а, друг мой? Корпоративщики нашего с тобой прошлого точно пришли бы в восторг!

А знаешь ли ты, Михеев, – он нагнулся к собеседнику, уперев руки в колени, – как продавливает одна из групп Академии наук поправку, позволяющую новый виток разработки полномасштабного искусственного интеллекта, мотивируя это как раз повышением общественной морали и новым уровнем ответственности человечества. И они по-своему правы, друг мой. Оперируют, знаешь чем? Достижениями педагогики и нашим же постулатом о роли социальной среды в формировании личности. Про дискуссию о полном возрождении личности и праве на посмертие тебе рассказать?