Джунгли. Том 3 (СИ) - "Focsker" - Страница 3

Как и другие, я тоже не знал, куда её деть, разве что на хуй выкинуть и не думать об этой дряни, от которой уже и у самого язык сильно пострадал. Короче, выбора нет, вновь придётся давить на Аукай, вызывать к себе, всучить ей бесполезное, никому не нужное дерьмо и взять обещание, что она с приходом кораблей сможет «воблу» обменять на полезные нам продукты и предметы.

На автомате я вытаскиваю лист местной, изготовленной по рецептам Добрыни, очень хреновой бумаги. Чернил кальмаров хватает, а вот листы блокнотов с донесениями мы уже почти все исписали, приходилось использовать всё имеющееся. От деревянных табличек и до вот таких вот серых, некрасивых, хрупких, самодельных листов бумаги.

Время было позднее, измарав лист, почти закончив писать послание, внезапно вспомнил, кому я писал, вспомнил — она не умеет читать на нашем, и, сообразил, что Аукай просто нужно позвать, и та примчится. Без бумажек и прочей хуеты.

— Бля-я-я-я-я… — отложив лист, понимая, что зря перевёл бумагу и чернила, собираюсь отойти ко сну, упав рядом со своей Кисунь, как тут же у входа в шатёр замечаю, как отодвинулась шторка. Внутрь промелькнула тень. Некто, едва не перейдя на бег, приближался ко мне. В последнее мгновение от испускаемого свечами света замечаю, как нечто блестнуло в правой руке незнакомки.

Кинжал занёсся над моей головой!

— Стража! — схватив кипу листов, на автомате, как щитом, закрылся от удара я.

Сильный удар сверху. Толща бумаги встречает лезвие; от давления противника я опять падаю на стул, и в ту же секунду нож разрезает макулатуру, скользнув лезвием по моей правой руке.

— Стра!.. — Едва я пискнул, вновь попытавшись встать, мне в челюсть прилетает ахуенно быстрый удар с ноги. Кувыркнувшись через стол, падаю на шкуру, задираю голову и вижу… в глазах троится… Три убийцы с ножами борются против троих, кинувшихся мне на помощь Кисунь. Убийца чудовищно сильна; с трудом поднявшись, хочу было дать дёру, но вижу, что малая проигрывает. Подсечкой её сбивают с ног; сейчас зарежут!

С места, в прыжке, кидаюсь на убийцу, заваливаю на стол, получая несколько режущих, обжигающих тычков в лицо.

— Агтулх!

В шатёр врывается Рабнир. Лежа на противнике, я вижу её испуганное лицо, чувствую, как удар за ударом в меня втыкают нож. То были лишь мгновения: пара пропущенных ударов, заплывшие кровью глаза, пылающее лицо, плечи и шея, спина… Прошло всего несколько секунд — с десяток не больше. Тварь подо мной обезоружили, скрутили, а я… ощущая, как тело покрывается чем-то влажным, просто сполз на пол, лежал и хватал кубами воздух. Глаза… я ничего не видел; щиплет и горит всё: от шеи до плеч и спины. Вот, блять… как так-то, за что? Кисунь, ты же цела… да?.. а малыш, я ведь спас вас, поступил как мужчина?..

— Мария, Мария! — Верещит испуганно Кисунь.

— О святые духи, защитники… — Сев надо мной испуганно запричитала Рабнир. Медоед испугалась? Вот это новость! Мой мозг постепенно прекращал работать; я засыпал и, по испугу, по голосу медоеда, мог с уверенностью сказать: дела мои пиздец как плохи.

Несколько дней спустя.

Сидя у костра, разведённого вблизи от дома Марии, Рабнир точила клинок. Хмурая и злая, она отозвала с фронта и лагерей всех своих сестёр и подопечных, кто хоть сколько-то её слушался. Пусть в стае её родной и оставалось чуть больше двадцати самок, на зов откликнулось почти что пятьдесят воительниц племени медоедов, что, по праву, считали Рабнир своим Вождём. Молодые и старые, охотницы и воительницы, они, оставив посты, бросив Добрыню и армию, тут же слетелись на её зов, окружили Агтулх, и теперь, постоянно, ночью и днём, вместе с Рабнир следили за ним и каждым, кто входил в его покои.

Рядом с подругой, будучи такой же хмурой, сидела Гончья. Она знала, что одна из Чав-Чав, воспользовавшись доверчивостью Рабнир, использовала имя Гончьей и увела медоеда в сторонку, позволив другой женщине, убийце из племени Пантер проскользнуть внутрь и убить Агтулха. От начала до конца Рабнир во всём случившемся винила исключительно себя, и в чувстве вины не уступала ей и сама, не так давно оправившаяся от всех ран Гончья.

— Ту суку уже убили? — Сидя вместе с подругой у огня, разглядывая нож, искры, спрашивает Рабнир.

— Нет, схватили, связали, допросили. Действовала она по указке Крысинии; та, в свою очередь, служит Республике. В дальнейшем шестерки Олай хотят использовать эту мразь для давления на пленных, чтобы выставить республику врагом для всех.

— Хуйня какая-то, — комментирует Рабнир. — Если передумают, дай знать; я её, эту мразь, ударившую Агтулх, по кусочкам, пока ещё живую, рвать и пожирать буду. Они у меня лёгкой смертью не умрут; клянусь, я отомщу, убью сук… порву! — Выронив нож, сжимая кулаки так, что когти в ладони впились и прошли на сквозь плоти, с безумно светящимися ярко-желтыми глазами прошипела медоед.

— Обязательно. — Пытаясь разжать кулаки подруги, ответила Гончья. Крови было немного, но та переживала, чувствуя ответственность за случившееся, хотела хоть чем-то помочь. — Как с твоей трансформацией? Поговаривают, ты утратила силы к перевоплощению.

— Ай, ну сестра, не напоминай мне! И так тошно! — Раздосадованно, едва ли не скорчив слезливую морду, ответила Рабнир и, ногой со злости, развернула кучу охваченных пламенем дров. — Я ничего не понимаю, ничего не могу, всё из рук вон плохо, и эта беременность. Может, если бы я могла трансформироваться, если бы ребёнок не отнял силы, успела бы и…

— Эй, — дернула медоеда за плечо Гончья, — дитя ни в чём не виновато. Это всё Республика.

Медоед шмыгнула носом, сверкнув в ночи печальными, золотыми глазами, отвернулась, тихо выплюнув: «Какая же я жалкая…». Вскоре к медоеду, Гончьей присоединились Кисунь, а с ней тётя Вера и Катя. Потом, ближе к полуночи, появились Лея и Аукай, что-то тихонько обсуждая между собой. Они собрались вокруг костра; к ним, одна за другой, также стали сползаться многочисленные жители столицы. Они не молились, не взывали к богам, не плакали и не кричали. Женщины молча смотрели каждая в свою сторону, бдительно наблюдая за всем происходящим вокруг. Все они почувствовали: с ранением Агтулха Кацепт Каутль каждая из них тоже получила рану. И чем дольше они не видели его на улице, чем дольше лик Благославленного небесами самца скрывался за стенами, тем тяжелее им было встречать каждый новый рассвет.

Несмотря на старания воспитательниц, дети в яслях, чувствуя царящую в поселении атмосферу, постоянно плакали. Охотницы все реже стали приносить из леса дичь, и на фронте всё острее поднималась тема проблем с моралью и готовностью кошек сражаться. Одним ударом простого ножа враг ранил Федерацию прямо в сердце, и многие были на грани. Готовые взорваться, кинуться мстить, убивать, рвать, они косо поглядывали на невиновных Рагозских пленниц, пытавшихся добиться их расположения, старательно забывая, что не Рагозцы нанесли удар, а их собственные сородичи.

Когда луны стали опускаться, на третий день стараний и трудов из дома наконец вышла Мария. Бледная как смерть, похудевшая, с огромными мешками под глазами и высохшими губами. Лишь завидев её, кто-то из местных заплакал, испугавшись самого худшего:

— Жить будет… — С трудом улыбнувшись, двумя словами вернула в поселение радость Мария. Трое суток она не смыкала глаз, боролась за жизнь Алексея, пропустившего четырнадцать ножевых ударов. Его лицо, шея, плечо, спина, ребра, правая и левая руки были изрезаны. Враг так и не смог ни разу поразить жизненноважные органы, но зато изрезал его, оставив парня истечь кровью.

Вены и артерии были повреждены, также было несколько глубоких уколов, и остановить кровь там оказалось очень сложно. В первый день Марии казалось, что Лёша обречён, но храбрец упорно боролся за свою жизнь, казалось, его тело буквально отказывалось умирать. Его спасала собственная регенерация, да такая, что к третьей ночи маленькие порезы уже почти затянулись, оставшись свежими, яркими рубцами на теле. Всё, чего удалось добиться Марии, — это исцелить порезы на артериях и венах, остановить потерю крови, не дать парню «вытечь…». Все остальные процедуры проводились по остаточному принципу. «Чудо… да такое, какое не в каждом фильме увидишь» — вот что произошло за эти три ночи. На смену Марии, не позволяя оставаться Агтулху в одиночке, внутрь входит Рабнир; с ней ещё два медоеда и старуха знахарка, отдыхавшая после утренней и дневной помощи Марии. Самой иномирке-целительнице помогают разместиться у костра, угощают стрепнёй тёти Веры, затем, прикрыв шкурой, веерами, отгоняя от неё мошку, дают наконец-то поспать.