Наследник огня и пепла. Том Х (СИ) - Добрый Владислав - Страница 2

Он говорил тем особенным голосом, от которого студенты роняли голову со стуком на стол и не просыпались. Никакой магии, природный дар. Я почувствовал, что похож на засыпающего сытого кота. И решил, что пяти минут хватит.

Надо было начать расспрашивать про родину… но не хотелось терять то чувство, которое вдруг накрыло.

Всё было… правильно.

Не великое, не судьбоносное. Просто — как должно. Никакого шепота в углу. Никакого холода в затылке. Никакой нужды держать руку на рукояти. Люди рядом были не просто живы. Они были рядом — и от них не исходила угроза. И этого было достаточно для тихого, спокойного счастья.

Ткань занавеса отдёрнули — в павильон ворвался солнечный свет. Вошёл широкоплечий всадник в кольчужном хауберке поверх куртки с гербом Итвис. На лице — густые усы и кривая усмешка. В руках — кубок с подогретым пивом. Я, наконец, запомнил его имя: Гирен Сторос. «Дядя Гирен», как его уже называли даже те, кто родился, пока он воевал.

Родом из-под Караэна, в юности присягнул Треве, но пошёл воевать за Итвис — как говорил, «по зову совести, а не герба». В семью Сторос пришла нужда, и он ушёл к тем, кто звал. Сначала, говорят, даже без коня. Но ко мне он присоединился во главе трёх копий. Теперь остался один, не считая племянника-оруженосца. Двое погибли, остальные ушли с добычей.

Он не блистает магией. Не любит церемоний. Но умеет собирать людей в строй и в пир. Знает имена всех лошадей. Держит молодых в узде одним взглядом. Вечно пахнет кожей седла и пивом.

У него недавно родился сын под ветвями Дуба. Первенец. И он, кажется, благодарит за это меня. Но спешит. Пусть его сын доживёт хотя бы до двенадцати. Это уже третья жена — первые две умерли при родах. Осталась только старшая дочь.

— А ведь хороша погодка, — сказал он, тяжело опускаясь рядом. — Прямо как в те годы, когда я был юн и прекрасен.

— Ты и сейчас прекрасен, — отозвался Сперат. — Просто этого не видно со стороны.

Он фыркнул, отпил и устроился поудобнее.

— Кстати, я вам принёс байку. Рассказывают ваши вассалы. Говорят, вы выпили крови камышового змея — и стали вдвое коварнее. А были вдвое коварнее, чем положено человеку.

— Дай угадаю. Они пришли к тебе за подтверждением? — спросил я.

— Хотел разозлиться. Потом — денег попросить. Но это были молодые дураки в броне, как у меня в их возрасте. А я был младшим из четырёх. Потому и сказал: «И всё ещё не так коварен, как самая искренняя женщина».

Сперат хмыкнул. Я улыбнулся.

— Молись Императору, чтобы это пересказали моей жене. А то она велит повару избить тебя половником.

За занавесью кто-то хохотнул. В это утро всё было на своих местах.

— А расскажите мне о драконах, сеньор Фарид, — сказал я, отпив глоток и не открывая глаз. — Всю жизнь слышу об этих тварях, и ни одной не видел. Как с единорогами — есть рога, нет зверя. Или с богами.

Фарид засмеялся — не громко, больше как человек, которому вспомнилась любимая байка.

— Ах, драконы, мой друг… Это не те, что пышут огнём и охраняют золото в пещерах. То — дешёвая подделка. Фольклор деревень. Дракон настоящей крови не бережёт богатство — он сам есть сокровище, весомое, как скала.

Я знал немного. В детстве, старик, учивший меня письму, говорил, что драконы были «стражами небесных границ» и умели говорить на всех языках, включая язык света и снов. В Книге Основ упоминался Белый Змей, «падший с неба». В рассказах долгобородов были чёрные крылатые твари, жгущие рудники. А Сперат как-то говорил, что слово «дракон» раньше писалось так же, как «смерть сверху». И это была не метафора.

Фарид продолжил:

— На моей родине, — начал он с тем мягким, накатным ритмом, каким шепчут на базарах предания, — говорят, что драконы были первыми, кто заключил договор с миром. Их дыхание поднимало горы, их кости становились жилами земли, а чешуя — зерном для небес. Они могли не просто пылать огнём — они умели пить звёзды. Не убивать людей, а отменять их, как стирают имя с бумаги.

Он прикрыл глаза и заговорил чуть тише:

— У нас есть сказание о драконице по имени Мазра аль-Ашир. Она не летала — она скользила между мгновениями. Она не жгла врагов — она показывала им их будущие грехи, и они сами обращались в пепел. Её боялись даже эфриты, а султаны слагали законы, чтобы никогда не говорить её имя в полнолуние.

— Звучит… малость приукрашено, — заметил я, хотя мне нравилось.

Фарид усмехнулся, сверкнув зубами.

— Может. Но когда в небе звучит звук, который не издаёт ни одна птица… когда на песке находят отпечатки когтей, размером с ладью… когда колдун теряет язык, только услышав дыхание из-под земли — тогда даже скептик перестаёт задавать вопросы.

Он сделал паузу, глядя в сторону, где за фальшивой стеной павильона тянулся покатый склон, залитый капелью.

— Но скажу тебе то, чего не рассказывают детям: драконы, если они и были, не ушли. Они просто перестали быть драконами. Они растворились в магии. Некоторые — в золоте. Некоторые — в гневе. Некоторые… — он посмотрел прямо на меня, — возможно, в людях.

Сперат усмехнулся в бороду, а Катамир вдруг скрипнул стилусом по пергаменту.

Я почувствовал, как у меня мурашки пробежали по позвоночнику. Это чувство не было страхом. Это было что-то более древнее. Как будто кто-то в этом мире знал, что я слушаю — и ждал продолжения.

— И если когда-нибудь ты найдёшь существо, которое знает тебя до рождения, зовёт тебя по имени, которое ты сам забыл, и смотрит так, будто уже видел, как ты умрёшь… — сказал Фарид и сделал паузу. — Тогда, друг мой, поклонись. Потому что ты встретил дракона.

«Обязательно скажу Пану, что он дракон. Ему понравится» , — подумал я, и уголок губ предательски дёрнулся в не до конца задавленной усмешке.

Фарид уловил этот жест. Он чувствовал собеседника, улавливал настроение, как лекарь — жар под кожей, как акустик шум винта в гуле море. Но, видимо, на миг принял усмешку за насмешку — и в его голосе на мгновение появилась терпкость, как в столь любимом тут старом вине. Он поднял брови и заговорил иначе. Тише. Сдержаннее. Как будто раскрывал запретное.

— Но, — произнёс он, словно невзначай, — есть книги под замками и печатями. Их не держат в библиотеках, их держат в пещерах, скованных серебром, где каждый свиток обмотан цепью, а пергамент покрыт солью. И в этих книгах говорится: Владыки людей были с драконами. Не воевали — были рядом. Жили под одним небом. Дыхание одного согревало, мудрость другого хранила.

Он провёл рукой по воздуху, как бы рисуя невидимые линии на небосводе.

— Говорят, первые люди, что вышли из морей и забыли голос волн, нашли в небе хозяев — и пали ниц. Но драконы не любили людей. Не из страха. Из разочарования. Люди просили, но не помнили. Брали, но без благодарности. Драконам не нужны были рабы. А люди захотели богов, которым можно давать имена.

Я чуть приподнялся на подушках. Фарид уже не говорил — он повествовал. Его голос был тем масляным пламенем, от которого тени становятся длиннее.

— Так началась война. Не битва в небе, нет. Это была война на смысл, на язык. Слово «дракон» в тех книгах значит «тот, кто не повторяется». А слово «человек» — «тот, кто не помнит».

Он сделал глоток из кубка, не глядя, и продолжил, понизив голос:

— Люди победили. Потому что люди рождаются быстро. Потому что человек живёт мало, но убивает быстро. Потому что каждый человек — новая ошибка. А дракон — повторение идеала.

— Они были истреблены? — спросил кто-то за моей спиной. Возможно, Бруно проснулся.

Фарид покачал головой.

— Нет. Их изгнали. Их дыхание было заключено в камни. Их разум — рассеян в рунах. Их тела — соркрыты. Но не все. Были те, кто не хотел уходить. Кто счёл поражение не концом, а началом нового пути.

Он подался вперёд, и глаза его блеснули, как жемчуг в тени.

— И вот тогда… те, кто ещё владел кровью неба, создали расу. Новую плоть. Новую кость. Новое войско. Не драконов — но драконидов. Чуждых миру, но вписанных в него. Обитателей камня и пламени, чья сила — в наследии, а воля — в повиновении.