Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил - Страница 7

Оспиный рухнул, словно подкошенный. Его пальцы судорожно впились в шею, пытаясь нащупать дыхание, которого больше не было. Глаза вылезали из орбит, губы синели, изо рта вырвался хриплый, пузырящийся звук. Он бился в конвульсиях, но это уже не имело значения.

— Что за чёрт?! — закричал шрам, отступая. Его голос дрожал, впервые за долгие годы в нём не было уверенности — только голый ужас.

Топорик взметнулся в воздухе, но я уже был рядом.

Слишком медленно.

Я поймал его руку, провернул — кость хрустнула, как сухая ветка. Он завыл, но его крик оборвался, когда мой кулак встретился с его челюстью.

Щелчок. Взрыв боли. Тьма.

Он отлетел в стену и обмяк, словно тряпичная кукла.

Шрам отпрянул. Его лицо побелело, глаза метались, ища выход. Меч дрожал в его руках — не от злости, а от страха.

— Ты... ты не Ольхович. — Его голос был хриплым шёпотом. — Ты что-то другое.

Я подошёл ближе.

— Я — последний Ольхович.

Он замолчал, осознавая.

— И теперь я помню, кто я.

Я бросился.

Он даже не успел замахнуться.

Моя ладонь врезалась ему в грудь, и вдруг...

Что-то щёлкнуло.

Не в ушах — глубже. Внутри. В самой крови.

Когти.

Не мои. Его.

Тёмные, длинные, изогнутые, будто выкованные из ночи, они прорезались сквозь кожу моих пальцев, будто всегда были там — просто ждали своего часа. Острая боль сменилась странным облегчением, словно я наконец сбросил оковы, которых не замечал.

Шрам ахнул, глаза полезли на лоб. Он смотрел на свою грудь, где теперь зияли четыре глубокие раны — ровные, как от лезвия, но края их чернели, словно обугленные.

— Волк... — прошептал он, и в его голосе не было злости — только ужасное понимание.

Я отступил, ошеломлённый.

Когти исчезли так же быстро, как появились — растаяли, будто дым. Но шрам уже падал, хватая ртом воздух, который больше не мог наполнить лёгкие. Его пальцы судорожно сжали рану, но кровь сочилась сквозь них, густая, тёмная, пахнущая железом и чем-то ещё... чем-то диким.

Я стоял над тремя телами, дрожа.

Оно — эта новая сила — шевелилось под кожей, как живая тень, как второе сердце, как зверь, притаившийся в глубине. Оно дышало. Оно ждало.

Где-то вдали завыл ветер.

Или волк.

Я поднял голову.

Луна висела над усадьбой, огромная, белая, как обнажённое лезвие.

Я сделал шаг — и вдруг земля ушла из-под ног.

Ноги подкосились, будто кто-то выдернул жилы. Сила, что только что пылала в жилах, теперь вытекала из меня, как песок сквозь пальцы. Грудь сжало, сердце бешено колотилось, но уже не от ярости — от истощения. Как будто я проглотил молнию, и теперь она выжигала меня изнутри.

Я рухнул на колени.

Пальцы впились в промёрзшую землю, но не чувствовали холода — только липкую слабость, ползущую по телу. Голова кружилась, в ушах стоял глухой шум, будто я нырнул на дно реки.

Тени поползли по краям зрения.

Последнее, что я увидел — серебристые шрамы на груди, теперь тусклые, как потухшие угли.

Последнее, что услышал — далёкий вой.

То ли ветер.

То ли зверь.

То ли...

Тьма накрыла меня с головой.

Утро.

Я сидел у колодца, омывая окровавленные руки. Вода была ледяной, но я не чувствовал холода — только липкую плёнку между пальцами, которая не хотела смываться.

Что со мной происходит?

Но ответа не было.

Только тишина.

И голос — где-то в глубине сознания, грубый, как скрежет камней, древний, как сам лес:

— Ты наконец проснулся, щенок. Но пока эта сила тебе не по зубам. Рости пока, щенок, набирайся сил. Всё впереди.

Я вздрогнул.

За моей спиной раздались шаги.

— Мирослав Ольхович.

Голос знакомый, как нож между рёбер.

Я обернулся.

Велена.

Её тёмные глаза — холодные, как лезвие — скользнули по мне, потом по следам крови на земле, по трупам, что лежали неподалёку. Ни тени удивления.

— Князь требует твоего присутствия.

Я сжал кулаки. Вода с них капнула на пыль, оставив тёмные пятна.

— Почему?

Она улыбнулась — впервые.

— Потому что ты только что убил трёх дружинников Добрынича. Пауза. — И сделал это... не как человек.

Я встал.

Ноги дрожали, но я не позволил себе покачнуться.

— Тогда веди.

Она развернулась, её длинный плащ взметнулся, как крыло ворона.

Я шагнул следом.

Не зная, что ждёт впереди.

Мы шли по узкой тропе, петляющей между боярскими усадьбами. Утро только занималось, и первые лучи солнца, бледные как подтаявшее серебро, пробивались сквозь сизый туман, окутывающий княжеский город. Но в моей груди было холодно — будто вместо сердца теперь лежал кусок речного льда, обточенный течением.

Велена шла впереди, её шаги бесшумны, словно она не касалась земли, а лишь скользила над ней. Плащ развевался за ней, как живая тень, то сливаясь с предрассветными сумерками, то вспыхивая багровым отблеском зари.

— Ты знала.

Мои слова повисли в морозном воздухе.

Она не обернулась.

— Что именно?

Голос её был ровным, но в нём что-то дрогнуло — будто лезвие ножа, слегка качнувшееся на ладони.

— Что я... не просто человек.

Её плечи слегка дрогнули — то ли от смеха, то ли от чего-то иного, более древнего, чем само желание смеяться.

— Ты Ольхович. Разве этого мало?

Я стиснул зубы. Внутри что-то шевелилось, звериное, неукротимое — будто под кожей скользили чужие мускулы, готовые в любой миг разорвать привычную плоть.

"Рости, щенок."

Голос волка звучал в голове, как далёкий гром, как шум крови в ушах, как первый удар сердца перед прыжком.

А впереди, сквозь рассеивающийся туман, уже вырисовывались высокие ворота княжего терема — чёрные, как старая кровь, украшенные железными шипами, будто зубами.

Они ждали.

И я шёл.

Княжеский терем встретил нас молчанием.

Тяжёлые дубовые ворота, обитые железными полосами, скрипнули на петлях, словно нехотя пропуская нас внутрь. Стражи у входа — двое здоровых детин в потёртых кольчугах, с топорами на поясе — не шелохнулись, но их глаза провожали меня, выдавая немой вопрос:

"Как этот худой оборванец мог разорвать троих наших?"

Они знали.

Внутри пахло дымом, воском и железом — запах власти, въевшийся в брёвна стен. Факелы бросали дрожащие тени на резные лики древних богов, что смотрели со столбов осуждающе.

Князь сидел на дубовом кресле, покрытом медвежьей шкурой — чёрной, как его борода с проседью. Его лицо было непроницаемо, но пальцы медленно барабанили по рукояти меча — ровный, зловещий стук, словно отсчитывающий последние мгновения перед казнью.

Рядом — Добрыня.

Высокий, грузный, с лицом, напоминающим старую дубовую кору — в морщинах, в шрамах, в ярости. Его глаза — узкие, как щели — сверкнули, когда я переступил порог, будто два лезвия, готовые вонзиться в горло.

— Вот он. Убийца.

Голос Добрыни прогрохотал под сводами, как телега по мостовой.

Князь поднял руку.

Один жест — и зал замер.

Тишина стала такой густой, что в ней можно было утонуть.

— Трое твоих людей напали на него ночью, Добрыня. Что ты ожидал?

Голос князя звучал спокойно, но в его глубине таилась стальная жила. Добрыня вспыхнул. Его лицо, и без того красное, побагровело еще сильнее.

— Он использовал нечеловеческую силу! — Добрыня ударил кулаком по столу, так что дрогнули кубки. — Он — проклятый! Как и его отец!

Тишина.

Даже факелы, казалось, замерли, не смея шелохнуться. Князь медленно повернулся ко мне, и в его взгляде читалось что-то новое — не страх, но... интерес.

— Что скажешь, Ольхович?

Я стоял прямо, чувствуя, как оно — это новое, дикое — шевелится под кожей, будто зверь, прислушивающийся к словам.