Вечный колокол - Денисова Ольга - Страница 39
- Предыдущая
- 39/132
- Следующая
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…
— Да замолчите вы! — прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот, — вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоящим у входа.
— А может, чаю лучше? — на всякий случай спросил он.
— Пока воды, — ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, какие темные тени лежат у нее вокруг глаз.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться, и не мог долго пить — ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правой подмышке, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом приходили медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки — если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
— Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? — спросила Дана, вытирая ему лицо.
— Хочу, — ответил Млад. Пожалуй, это было первое слово, которое он сказал.
— Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
— Не знаю…
— Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
— Не знаю…
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать, боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
— Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась.
— Ты правда испугалась за меня? — переспросил он, хотя в другом состоянии никогда бы на это не решился.
— Конечно, чудушко мое… — она погладила его лоб, убирая с него прилипшую челку, — ты такой… нелепый иногда бываешь… Когда мальчики вернулись и рассказали мне о твоем огненном духе, я даже заплакала, представляешь? Почему ты такой, а?
Лучше бы он не спрашивал ее ни о чем, потому что опять ничего не понял.
— Какой?
Она улыбнулась — загадочно и тепло.
— Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
— Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…
— Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
— А если не усну?
— Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше, чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня… К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами — Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова — карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке…
— Младик… — Дана провела прохладной ладонью по лицу, — Младик… Я тебя перевяжу, и сразу будет легче.
Он распахнул глаза — ее рука отрезвила его немного. Над ним стояли Ширяй с Добробоем, заспанные, в исподнем; Дана сидела рядом, и на глазах ее блестели слезы.
Три судейских пристава явились в дом перед обедом — Дана еще не вернулась с занятий. Млад спал, и сны его в этот миг никак нельзя было назвать хорошими.
— Что вам надо здесь? — не очень-то учтиво спросил Ширяй, выйдя на встречу гостям.
— Ветров Млад нам нужен, — так же нелюбезно ответили ему гости, намереваясь пройти в дом, по-хозяйски, не снимая сапог и шапок.
— Эй, куда? — Ширяй загородил им дорогу, и Добробой, возившийся у печки, пришел ему на помощь.
— С дороги, мелкота, — прошипел один из приставов, надеясь отпихнуть Ширяя в сторону, но здорового Добробоя с места сдвинуть было не так-то просто — он прикрыл плечом Ширяя и сжал кулаки.
— Ребята, — попробовал остановить их Млад, — погодите…
Его слабого голоса никто не услышал: когда пристав схватил Добробоя за плечо, тот, недолго думая, врезал «гостю» кулаком в подбородок, да так, что он отлетел обратно к двери и едва не упал. Двое других с усмешками отступили, презрительно измеряя взглядом шаманят.
— Добробой! — рявкнул Млад с лавки, — обалдел?
— Значит, приставов судейских в дом не пускают… — тот, что получил по зубам, выпрямился и потрогал рукой подбородок, — так и доложим. Пошли, мужики…
— И катитесь! — сплюнул Ширяй.
— Ширяй! — Млад попытался подняться, но тут же упал обратно на подушку.
На его счастье, дверь распахнулась, и в дом вошла запыхавшаяся Дана.
— Стойте, стойте! — она раскинула руки, загораживая выход, — все в порядке. Проходите обратно.
— Поздно, — рассмеялся ей в лицо пристав, — сопротивление оказано! Я за этот удар с суда не меньше гривны получу!
— Я сказала — обратно проходи, — Дана пальцем указала приставу за стол, — гривну он получит! Вести себя надо по-человечески, тогда по морде бить не будут.
Как ни странно, гости послушались ее и даже несколько смешались.
— Вот Ветров Млад, перед вами, — Дана указала на лавку, — приставную грамоту давайте и убирайтесь.
— Зачитать положено, при свидетелях, — буркнул пристав.
— Читай, — Дана пожала плечами.
Тот достал из-за пазухи бумажный свиток, сломал печать и развернул, придвигая грамоту к лицу.
— Вдова Лосева Мирослава Мария Горисветова обвиняет Ветрова Млада Мстиславича в том, что он повинен в смерти ее малолетнего сына… хм… МихАила… МихаИла? — пристав вопросительно глянул на Дану, и та кивнула головой, — и по сему делу суд новгородских докладчиков по прошению старосты Славянского конца приказывает ректору Сычевского университета выдать Ветрова Млада Мстиславича суду в срок не позднее двух недель с момента оглашения этой грамоты. Если же оный выдан суду в оговоренный срок не будет, то Сычевский университет должен уплатить суду новгородских докладчиков десять гривен за укрывательство преступника. Подписи читать?
— Читай, читай, — кивнула Дана.
Млад спросонья не сразу понял, что означает эта грамота. Он никогда не слышал этих имен, Лосевой Мирославы-Марии не знал, а Михаила знал только одного — огненного духа, который едва не убил его третьего дня… Только когда пристав дошел до имени Черноты Свиблова, в голову стукнула мысль: Михаил — это же Миша, Миша! Он же говорил в тот день, когда Млад забирал его из дома! Наверное, это Мишина мать — вдова Лосева? И она считает, что Млад виновен в смерти ее сына?
- Предыдущая
- 39/132
- Следующая
