Господин следователь 9 (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 1

— Пришел в сознание — уже хорошо, — услышал я голос доктора, так похожего на Абрютина.

И что, долго он мне повторять станет? Сам знаю, что хорошо. Лежал я в коме три года, словно кабачок на грядке, теперь начинаю приходить в себя и вновь становиться человеком. А ведь такая интересная жизнь была! Захолустный Череповец и я, с орденом святого Владимира. Делом интересным занимался. Расследовал уголовные дела. Невеста, похожая на мою Ленку.

При мысли о Ленке стало муторно на душе. Бросила, значит, меня.Но эта девочка — юная врачиха, похожая на Аньку, сказала, что она два года навещала жениха, впавшего в кому. С точки зрения здравого смысла — она права. Время уходит, а выйдет ли из комы жених, неизвестно. Понять-то можно, но все равно, обидно.

— Иван, ты глаза-то не закрывай. Моргни.

Ну, раз так хочется доктору — моргну. Да, а почему я опять Иван? Только что Дмитрием был.

Открыв глаза увидел обеспокоенный взгляд. И это оказался не взгляд моего лечащего врача (или, кто он там?), а моего друга. Врачи, разумеется, умеют смотреть в глаза пациентов с сочувствием, но это профессиональное сочувствие, а здесь настоящее. Родное, можно сказать. Точно, надворный советник Абрютин. Вряд ли врач в больнице нацепил на себя старинный мундир, да еще и ордена с медалями.

Так что, не умчался я в свой 21 век? Выходит, что и нет. Не знаю, хорошо это или плохо. Потом подумаю.

— Дозвольте, ваше высокоблагородие? — спросил чей-то голос. Кажется, здешнего урядника Серафима Макаровича — Я в госпитале лежал, а потом при нем же в санитарах полгода служил.

Меня приподняли и усадили, прислонив к какому-то бревну. Кто-то что-то задел и мне опять стало больно. Не так, чтобы терять сознание, но чувствительно.

Я зашипел, стараясь удержать в себе нехорошие слова.

— Вы, ваше высокоблагородие, ругайтесь, — посоветовал урядник, ощупывавший мою руку. — Ругайтесь, вам легше станет.

— В следующий раз, — пообещал я.

— Типун тебе на язык, — с серьезным видом сказал Абрютин. — Ты лучше сейчас ругайся, чтобы следующего раза не было.

— Рука задета, а кость нет. Мякоть. — доложил урядник.

— Мякоть — это ничего, — утешил меня исправник, потом встревожился. — А пуля где? В груди? А почему крови нет?

— Никак нет, в крест попала. Сейчас руку перевяжу.

В крест? В смысле — в орден? Или в нательный? Если в нательный, так она мне его внутрь вдавила.

Услышав, что пуля все-таки не во мне, стало легче. Вот, что доброе слово-то делает! Скосив глаз на свой левый бок, заметил, что мой орден слегка покорежен, сдвинул его и увидел дырку в мундире. Осторожно, опасаясь, что сейчас ткну в рану, просунул руку за борт сюртука, пощупал… Ну ё-моё!

Я вытащил на свет божий отцовские часы. В крышке вмятина, в которой застряла…пуля. Зачем-то потряс. Услышал, что внутри все звенит. Не иначе — разбитое стеклышко и детали. Мать твою-перемать!

Похоже, выматерился вслух.

— Иван, ты чего? — не понял вначале исправник. Увидев мою утрату, выдохнул: — Ну, Ваня, сам не представляешь, как тебе повезло! Он же с трех саженей стрелял. Верно, порох подмоченный был, а иначе бы насквозь прошибло.

— Ага, повезло, — пробурчал я. — Этот гад отцовский подарок загубил. А где, кстати, беглец?

— Так вон он лежит, — кивнул Абрютин. — Слышишь, как воет?

Я приподнял голову и увидел, что на земле, лицом вниз лежит связанный за локти Опарышев. Он и на самом деле выл, как голодная собака.

— Никак спятил? — предположил урядник.

Кто его знает? Может, и на самом деле спятил, а может и нет. Но, вероятней всего, сошел с ума. В здравом уме еще никто не пытался убить исправника.

Рука болела, а заодно и грудь. А еще слегка побаливала голова. Хотя, какая связь головы и туловища с рукой?

Интересно, сломанные ребра есть или нет? Вздохнув поглубже, попытался определить самостоятельно. Кажется, если имеются сломанные ребра, должен быть кашель с кровью. Или необязательно с кровью? Надо бы флюорографию сделать, тогда точно определят. Где у нас рентген есть поблизости?

Ага, рентген тебе… До изобретения рентгена еще несколько лет, а до внедрения рентгеновских аппаратов лет тридцать, а то и больше. А вот остался бы в больнице из 21 века, так и рентген бы сделали, и УЗИ, и томографию мозга. Мозг, вроде, не поврежден, но кто его знает?

— Сейчас мы тебя к старосте отвезем, — пообещал Абрютин. — В Ольхове земская больница есть, а за врачом я уже послал.

Закряхтев, как старый старик, опираясь на Василия, я встал. Вроде и ничего, ноги держат. Как сумев, под ручку (правую) с Василием Яковлечивем, доковылял до нашего тарантаса. Опять-таки, с чужой помощью взгромоздился на сиденье. А вроде и ничего. Все, конечно, болит, но терпимо. Не тошнит, значит, мозги на месте, голова не кружится.

— На, хлебни, — протянул мне исправник фляжку. — Только не увлекайся.

Фляжка-то урядника. Увлекаться не стану, но глотну.

О, тепленькая пошла. В том смысле — что на душе потеплело и в башку стукнуло. Захотелось еще, но лучше не стоит. Возвращая емкость исправнику, предложил:

— Так может, сразу до Череповца? Уж, как-нибудь за четыре часа доедем, а там кому-нибудь и сдамся. Пусть даже Федышинскому, если он руки помоет.

Отставной статский советник неплохо управлялся с лечением в Паче. Помню, как он пользовал мальчишку, напоровшегося на зубья бороны. Авось, раненую руку мне не отрежет.

— Нет, дружище, — покачал головой исправник. — Тебе день-другой отлежаться нужно. И не доедем мы за четыре часа. Шесть клади, а то и больше. Я сегодня Смирнова с урядником в Череповец отправлю — пусть они дезертира в каталажку везут, а сам с тобой побуду. И тебе веселее, и мне спокойнее.

Меня определили в дом старосты, уложили на лавку в горнице. Я бы и сам лег, но все старались облегчить страдания раненого. Привели, так сказать, двери передо мной открывали. Дай полицейским волю, они бы меня на руках внесли. А я, вроде бы, уже и оклемался. Рана, конечно, зудит, грудь побаливает, но все терпимо. Иной раз, после тренировок и хуже было. Пропустишь удар в грудь — болит так, словно тебя пьяный мерин лягнул.

Неудобно, что из-за меня тут все прыгают. Эх, не люблю я повышенного внимания к своей персоне. К счастью, у полицейских есть и другие дела — надо беглого солдатика в город отправлять, поэтому меня на какое-то время оставили в покое.

— Полежишь один? — поинтересовался исправник. — Мне надо городовым распоряжения отдать.

Пусть идет, он мне страдания не облегчит, а на нервы покапает. По ошибке махнул исправнику левой рукой, сразу же отдавшей болью, но перетерпел.

Что тут сказать? Лопухнулись изрядно, не подумав, что дезертир и на самом деле выстрелит. Насколько помню, в полицейских без колебаний стреляли либо кавказцы, либо поляки, а нашенские относились к «фараонам» с толикой уважения. А стали палить в человека в мундире только во время Первой русской революции, когда резко упал авторитет всей государственной власти. А сейчас парень шмальнул либо с большого испуга, либо он элементарно сбрендил.

Кстати, откуда ружье взялось? Но это потом.

Что хорошо, так это то, что мой печальный пример может поспособствовать уроку иным и прочим — не выбросил злоумышленник оружие, следует палить в него со всех стволов сразу, не задумываясь — вскинет он ружье или нет. Впрочем, от всего на свете не застрахуешься.

Я лежал, смотрел в потолок (хорошие у старосты доски — ни единого сучка!) и думал — что же мне делать до завтра? Скучно. Лучше бы меня в дом учительницы отвезли — у той книги есть, авось, отыскал бы что-то нечитанное, выпросил бы, да и поговорить можно с умным человеком.

Профессиональную медицинскую помощь мне оказывал не земский врач, оказавшийся в «нетях», а здешняя акушерка Алевтина Титовна — крайне неразговорчивая особа. Я попытался разузнать — как у нее дела, нравится ли профессия, много ли рожениц в волости, но натыкался на стену молчания. В лучшем случае докторша пожимала плечами и хмыкала. Даже упоминание о том, что я знаком с самим Бородиным не развязало ей язык. Она лишь кивнула, подтвердив, что училась на Высших врачебных женских курсах, но беседу не поддержала. Кто знает, возможно, Александр Порфирьевич ей зачет по химии не поставил или экзамен заставил пересдавать?