Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 23

Хозяин отеля «Виктория» узнал в изображенном на фото человеке мужчину, назвавшегося Джоном Грейнджером и забравшего хранившийся в гостинице багаж.

После этого завершить расследование не составило труда. Маленькие звенья цепочки постепенно соединялись в единое целое. Объявился рабочий, видевший Стивена Прайса на опушке леса 24 июля прошлого года. Клерк сидел на стволе поваленного дерева, стругая складным ножом толстую зазубренную палку. Женщина, у которой Стивен Прайс снимал жилье, показала, что в тот злополучный вечер 24 июля он неожиданно отменил встречу с другом, с которым намеревался поиграть в бильярд. Друг дважды заходил к нему, и очень сердился, что Прайс не удосужился его предупредить. Домой клерк вернулся примерно в половине одиннадцатого, был очень бледен и сказал хозяйке, что почувствовал себя плохо: видимо, съел на ужин что-то несвежее. Работавший вместе с Прайсом клерк готов был поклясться, что за пару недель до своего отъезда из Хиллборо тот вел себя довольно странно и беспокойно, но парень не обратил на это внимания, поскольку знал, что Стивен погряз в долгах.

Собрав все улики воедино, следствие установило, что было совершено умышленное убийство, и офицер полиции отправился в Нью-Йорк с ордером на арест Стивена Прайса.

Отыскать его оказалось не так-то просто, но в итоге он был задержан с некоторым имуществом Джона Грейнджера. Его переправили на родину, судили, признали виновным и повесили, к огромному удовлетворению жителей Хиллборо. А вскоре после этого мистер Волле огласил завещание, составленное Джоном Грейнджером за несколько дней до его предположительного отъезда из Хиллборо. В соответствии с этим завещанием все его имущество, капитал и проценты с него переходили в единоличное пользование Сьюзен Лортон, а после ее смерти – ее старшему сыну, которого было завещано назвать Джоном. Банку же пришлось возместить сумму, украденную Стивеном Прайсом. Сын Сьюзен родился в срок и получил имя в честь ее безвременно почившего друга, на могиле которого на деревенском кладбище близ леса Хоули был воздвигнут красивый белый памятник на средства Сьюзен и Роберта Эшли. Обычно таким простым людям, как Джон Грейнджер, подобные почести не полагались, но для Сьюзен это оказалось единственным способом выразить свою признательность тому, кого она так высоко ценила и кто так преданно ее любил.

Ее можно было часто видеть сидевшей в весенних сумерках у этой могилы в окружении детей, которые плели венки из маргариток. Только вот с того вечера в лесу она больше ни разу не видела призрака Джона Грейнджера и знала, что уже никогда его не увидит.

Пора моего детства и юности совпала с порой славы семейства Крайтон. Само это имя было тогда синонимично благоденствию отдаленного западного региона Англии, о котором идет речь. Поместье Крайтон-Эбби принадлежало семейству еще при короле Стефане[20]; от прежнего, старинного дома сохранились крыло необычной формы и четырехугольный внутренний двор – и сохранились превосходно. Правда, комнаты в этом крыле низковаты, темноваты и мрачноваты, но вполне пригодны для жизни, даром что по большей части стоят запертые, зато от них много пользы, когда по разным важным поводам в Крайтон-Эбби бывает наплыв гостей.

Центральная часть дома подверглась полному обновлению при Елизавете[21]; вот уж здесь соблюдены поистине королевские пропорции. Южное крыло, а также сильно вытянутый музыкальный салон с восемью узкими высокими окнами, пристроены при Анне[22].

В целом, господский дом Крайтон-Эбби является гордостью нашего графства.

Все здешние земли – причем и те, что простираются далеко за пределы прихода Крайтон, – принадлежали еще изначальному сквайру. В парке, окруженном стеной, построены приходская церковь и пасторский дом, занимать который можно только милостью сквайра. Не то чтобы милость такая уж великая, однако нелишняя, когда речь идет о передаче особого права младшему сыну младшего сына, или, в отдельных случаях, домашнему учителю или другой особе, прижившейся в богатом семействе.

Я сама – Крайтон; мой отец, дальний родственник нынешнего сквайра, был приходским священником. После его смерти я осталась без средств к существованию и задумала вступить в неприветливый и неведомый мир, чтобы зарабатывать на жизнь службой – доля, которую всякий Крайтон почел бы куда как тяжкой.

И вот, забыв традиции и отбросив предубеждения своего сословия, я стала искать вакансию за границей; находясь в подчинении там, где все чужое, я едва ли пятнала бы позором древний свой род. К счастью, я получила прекрасное образование и, еще живя при отце, усидчивостью изрядно углубила знания, данные мне в соответствии со стандартами того времени. Мне повезло: нашлось место в Вене, в благородном немецком семействе; там я оставалась семь лет, год за годом откладывая немалую часть своего щедрого жалованья. Когда мои ученицы повзрослели, моя добрая хозяйка раздобыла для меня еще более доходное место в Санкт-Петербурге, где прошло еще пять лет моей жизни. Под конец срока я уже не могла противостоять тоске, что столь долго зрела во мне, – а именно страстному желанию вновь увидеть мою милую родину.

Близких родственников в Англии у меня не было. Моя матушка ушла из жизни за несколько лет до отца; единственный брат нес чиновничью службу в далекой Индии, а сестер я не имела, но, родившись с фамилией Крайтон, я питала любовь к земле, на которой взросла. Вдобавок, я не сомневалась, что мне обеспечен теплый прием у людей, любивших и почитавших моих отца и матушку, а дополнительно меня обнадеживали сердечные письма супруги нынешнего сквайра, женщины благородной и великодушной. Полностью одобряя избранную мной независимую жизнь и неизменно выказывая дружеское расположение, она писала ко мне время от времени, и вот пригласила погостить на праздники.

В каждом своем послании миссис Крайтон звала меня в поместье Крайтон-Эбби – притом предполагалось, что визит будет продолжительным, – как только я решу вернуться на родину.

Осенью того года, о котором я веду речь, она писала:

«Хорошо бы ты приехала на Рождество. У нас будет очень весело; мы ждем в гости множество приятнейших людей. Эдвард женится ранней весной, чему очень рад его отец, поскольку невесту он выбрал себе самую достойную.

Ты встретишь ее среди гостей. Это очень красивая девица, скорее величавая, нежели милая. Ее имя Джулия Тримейн, она из тех Тримейнов, что живут в Олд-Корте, близ Хейсвелла; очень древний род, как ты, надеюсь, помнишь. У нее есть братья и сестры, и от отца она получила бы самый мизер (да и то вряд ли), но тетка завещала ей целое состояние, и она теперь считается в графстве завидной невестой. Разумеется, для Эдварда решающим стал вовсе не этот факт. Эдвард влюбился в Джулию Тримейн на бале-маскараде и с присущей ему импульсивностью посватался, не вытерпев и двух недель. Надеюсь и верю, что для обоих нареченных это будет брак по любви».

После сего известия следовало искреннее повторное приглашение на Рождество. Мне предписывалось сразу по прибытии в Англию ехать прямо в Крайтон-Эбби и гостить сколько душа пожелает.

Письмо миссис Крайтон решило дело, ибо моя жажда увидеть пейзажи, среди которых я так счастливо росла, становилась уже болезненной. Мне разрешалось взять отпуск в любое время – мой выбор не отразился бы на моих перспективах, – и потому в самом начале декабря, невзирая на прескверную погоду, я обратила лицо к дому и предприняла долгое путешествие из Санкт-Петербурга в Лондон. Опеку надо мной великодушно взял посланник королевы, Мейджор Менсон, друг моего прежнего нанимателя, барона Фрюдорфа; об одолжении сопровождать меня просил этого джентльмена сам барон.

Мне исполнилось тридцать три. Молодость почти прошла, а красотой я никогда не блистала. Старая дева – вот кто я была, причем это осознание не провоцировало меня на ропот. Куда лучше, думалось мне, с невозмутимостью зрителя следить за ходом величайшей из драм – самой жизни, и не гореть желанием на собственное в ней участие. На руку мне играл и мой нрав: мои сосуды не ведали, что такое изнуряющее пламя. Простые обязанности, нечастые и нехитрые радости – вот из чего складывалось мое бытие. Люди, которые придавали ему прелесть и краски, давно покинули земную юдоль. Ничто не заставило бы их вернуться, а без них истинное счастье казалось невозможным. Весь мой мир как-то поблек, подернулся дымкой; в лучшие периоды жизнь моя была тиха и бесцветна, словно серенький денек в начале осени, когда есть покой, но нет радости.