Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 20

– Я хоть и обещала Роберту стать его женой, – сказала Сьюзи, – но, Джон, как было бы хорошо, чтобы ты остался.

– Любовь моя, я не могу позволить себе остаться, потому что слишком сильно тебя люблю, но непременно вернусь здравомыслящим пожилым человеком и испрошу позволения погреться у твоего очага.

– Пообещай мне вернуться. А еще пообещай писать из Америки, Джон. Ведь ты мне напишешь? Мы с отцом будем очень беспокоиться о тебе и непременно захотим узнать, здоров ли ты и хорошо ли устроился на новом месте.

– Обещаю, дорогая. Я непременно тебе напишу.

– Как называется пароход, на котором ты отправишься в путь?

– «Вашингтон». Следует до Нью-Йорка.

– Я не забуду. «Вашингтон».

Джон Грейнджер посмотрел на часы. Солнце окончательно скрылось за горизонтом, оставив после себя лишь багровую полосу в западной части неба над поросшей дроком пустошью. Позади нее темнела стена леса и лишь верхушки деревьев резко выделялись на фоне алеющего заката. Небо над головой приобрело нежный зеленоватый оттенок. Кое-где бледным светом мерцали звезды.

– Какая чудесная ночь! – воскликнула Сьюзен.

Джон Грейнджер лишь вздохнул, взирая на этот мирный пейзаж, и потом произнес:

– Я и не знал, как сильно полюбил эти места. До свидания, Сьюзи. Доброй тебе ночи.

– Ты не поцелуешь меня на прощание, Джон? – робко спросила девушка.

Она и сама не слишком понимала, о чем просит. Джон подхватил ее на руки, прижал к груди и запечатлел на лбу страстный, исполненный отчаяния поцелуй, первый и последний в его жизни.

– Пора, Сьюзи, – произнес он, мягко отстраняя ее.

Он подошел к окну, крепко пожал руку фермеру и отправился прочь спокойной, исполненной сдержанности походкой, что для многих значит очень много. Не прошло и минуты, как он скрылся из виду.

Сьюзен еще долго стояла у садовой калитки, глядя вслед темной фигуре, пересекавшей пустошь. Дважды Джон оборачивался и махал ей рукой, в последний раз – у самой кромки леса. С той ночи тихие сумеречные часы нередко навевали Сьюзен Лортон мысли о Джоне.

Казалось, тьма разом сгустилась над садом, а дом показался унылым и безрадостным, когда Сьюзен возвращалась. Что вдруг заставило ее вздрогнуть, когда она ступила на порог? Что-то безымянное и бестелесное неожиданно вселило в нее безотчетный страх. Отец вышел в сад через широко распахнутую заднюю дверь. Дом казался совершенно пустым, лишь еле слышные вздохи летнего ветерка в дымоходе нарушали тишину подобно горестным стонам мучимого болью человеческого существа.

Прошло лето, и поздней осенью наступил день свадьбы Сьюзен. Она обожала своего красивого и великодушного молодого жениха, и все же накануне свадьбы ее сердце печально сжималось при мысли, что Джона Грейнджера не будет на ее торжестве. Она не была кокеткой, способной упиваться деяниями собственной красоты, и ее приводила в ужас мысль, что хорошему человеку пришлось покинуть свой дом из-за любви к ней.

Она много думала о Джоне с той самой летней ночи, когда он в последний раз оглянулся у опушки леса, тем более что до сих пор не получила от него ни одного письма и уже начала беспокоиться о его благополучии. Сьюзен думала о нем все чаще, по мере того как проходили зимние месяцы, а обещанного письма так и не было. Муж попытался развеять ее страхи, предположив, что у Джона Грейнджера наверняка много дел на новом месте и ему попросту некогда писать письма старым друзьям. Однако его слова не убедили ее. Он же обещал писать, а Джон Грейнджер не из тех, кто нарушает данное слово.

Сьюзен была очень счастлива в своем новом доме, а Роберт Эшли рассказывал всем вокруг, что у него самая ловкая, умная и трудолюбивая жена во всем Норт-Ланаркшире, не говоря уж о том, что красивее девушки не сыскать во всей Англии. Сьюзен с детства привыкла вести хозяйство в доме отца, и посему обязанности жены давались ей очень легко. Уютный маленький дом с аккуратной мебелью и свежими хлопчатыми занавесками был самым милым в деревне, а облицованная голландской плиткой маслобойня и вовсе выглядела настоящим храмом, посвященным какому-то пасторальному божеству. Неудивительно, что Сьюзен испытывала вполне естественную женскую гордость за свое красивое светлое жилище. Отчий дом был ничуть не хуже, но этот – ее собственный, а юный Роберт Эшли дополнял безоблачную картину ее счастья гораздо романтичнее, нежели ее добрый, но такой скучный старый отец.

Стивен Прайс не дождался бракосочетания свой кузины: оставил должность в конторе мистера Волле через три недели после отъезда Джона Грейнджера и уехал из Хиллборо, ни словом не обмолвившись о своих намерениях.

Он увяз в долгах так, как еще не удавалось ни одному молодому человеку его положения, а кредиторам только и оставалось, что громко сетовать на свою судьбу и недобрым словом поминать должника.

Поговаривали, будто он отправился в Лондон, и даже были предприняты попытки выяснить его местонахождение, но в большом городе оказалось не так-то просто отыскать безвестного клерка из адвокатской конторы, а посему предпринятые разгневанными кредиторами поиски успехом не увенчались. Никому не было дела до беглого клерка, а его дальнейшая судьба интересовала лишь тех бедолаг, которые в недобрый час решились одолжить ему денег. Завсегдатаи таверн не гнушались водить с ним компанию, честолюбивые клерки и подмастерья из Хиллборо копировали его манеру говорить и одеваться, но он никому не сделал добра, а посему его исчезновение не оставило пустоты ни в одном сердце.

Наступил новый год, а от Джона Грейнджера так не было известий, но в начале января Роберт Эшли вернулся с рынка в Хиллборо и заверил жену, что ей больше не нужно беспокоиться о судьбе старого друга.

– С Джоном Грейнджером все в порядке, детка. Сегодня утром я разговаривал с Симмонсом – кассиром из банка Лоулера, и он сказал, что в ноябре прошлого года Джон Грейнджер обратился в банк из Нью-Йорка с просьбой перечислить ему тысячу фунтов, а потом еще раз, и на этот раз просил пять сотен. Он собрался покупать землю – я запамятовал название места – и, по словам Симмонса, вполне здоров и бодр.

Сьюзен захлопала в ладоши.

– О, Роберт, как же я рада это слышать! Как нехорошо со стороны Джона забыть о собственном обещании, но я не стану на него сердиться, коль скоро с ним все в порядке.

– Уж не знаю, с чего ты вбила себе в голову, будто с ним что-то стряслось, – буркнул Роберт Эшли, для которого добровольное изгнание Джона Грейнджера было напрочь лишено налета сентиментальности.

– Боюсь, у меня просто слишком богатое воображение. Но знаешь, Боб, мне трудно объяснить то странное чувство, что охватило меня в ночь отъезда Джона Грейнджера из Хиллборо. Это случилось после того, как я с ним попрощалась и вернулась в дом, где было очень темно и тихо. Я сидела в гостиной, думала о нем, и мне показалось, будто чей-то тихий голос нашептывает мне на ухо, что ни я, и никто из тех, кому он дорог, больше никогда не увидит Джона Грейнджера. Конечно, ты понимаешь, Роберт, что никакого голоса не было, но он словно звучал в моей голове. И теперь каждый раз, когда я вспоминаю бедного Джона, мне кажется, будто я думаю об умершем. Сколько раз я себе повторяла: «Какая же ты глупая, Сьюзен. Ведь ты знаешь, что в Америке ему ничто не угрожает. Дурные известия приходят быстро, и если бы с ним что-то случилось, мы бы наверняка об этом уже знали». Но как бы я ни пыталась взывать к собственному разуму, на душе у меня по-прежнему неспокойно. И какое счастье, что ты принес мне добрые вести, Роберт. Спасибо тебе за это!

Сьюзен приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать мужа, и он любовно и покровительственно посмотрел на нее с высоты собственной мудрости.

– Ах, Сьюзи, детка, слишком уж ты нервничаешь по пустякам! – пожурил жену Боб. – Я давно бы уже измучился от ревности, если б знал, что ты так много думаешь о Джоне Грейнджере.

Короткие зимние дни становились все длиннее, а снег постепенно таял, уступая дорогу ранней весне. Стояли погожие мартовские деньки, и после чая у Сьюзен оставался еще целый час дневного света для шитья, пока Роберт занимался своими вечерними делами на улице. Несмотря на по-весеннему теплую погоду, они по-прежнему растапливали камин, и Сьюзен частенько сиживала возле раскрытого окна, любуясь первоцветами в кувшине, стоявшем на широком подоконнике, и чинила сорочки мужа.