Лекарь драконьей матушки (СИ) - Юраш Кристина - Страница 1

Я почувствовала неладное, как только переступила порог покоев императора.

Внутри словно все сжалось, и сердце забилось быстрее. Коридор за моей спиной, казалось, вдруг наполнился чем-то непонятным — грохот сапог, гул шагов, будто бы позади меня собралась вся армия.

Стражи было столько, что мне даже трудно было сосчитать. Их черные доспехи сверкали в тусклом освещении, и я слышала, как их сапоги глухо стучат по начищенному полу, разбудив зловещую тишину этого дворца.

Я остановилась, взглянула в один конец коридора, потом — в другой. Везде была стража. Их суровые лица, холодные взгляды и полная готовность создавали ощущение, будто это ловушка. И исход разговора уже ясен.

Раньше такого не было. Всё казалось спокойным, под контролем. А сейчас ситуация начала меня пугать до икоты.

Я взяла себя в руки и сделала еще шаг в покои императора.

Стражи молча закрыли за мной дверь, словно отрезая все мои пути к отступлению. Но сами остались в коридоре.

Внутри зазвучала тревожная мысль: «Ой, не к добру!»

Песец уже не крался. Нет. Он встал в полный рост и с топотом бежал мне навстречу, широко раскинув лапы.

Это была первая мысль, когда я увидела молодое лицо императора.

Его красивые, строгие черты, в которых, казалось, скрывался весь холод этого мира, таили явное недовольство. Взгляд его был тяжелым и безжалостным. Я чувствовала, как от этого темноволосого красавца исходит что-то вроде особой ауры, которая заставляет тебя преклониться перед его властью и величием.

Он смотрел на меня таким взглядом, что перед глазами замелькала вся моя жизнь — и в этом мире, и в том, в котором я жила прежде.

— Ой, не к добру! — промелькнуло в моей голове.

Император остановил на мне взгляд, а потом сдержанно произнес:

— Моя матушка опять жаловалась на вас.

Его голос был холоден, словно ледяной ветер:

Когда он разговаривает с тобой таким тоном, жди беды. Слабонервные слуги в этот момент пили настойку местной валерианы на спирту. И спирта при этом не жалели. Мне хватило двух дней в этом мире, чтобы понять, какой властью он обладает и насколько с ним шутки плохи.

Я понимала, что его величество Аладар Гельфрейх — человек, который устал до предела и не хочет разбираться, кто прав, кто виноват. Он просто хочет видеть порядок и спокойствие, даже если для этого придется применить силу.

Поэтому нужно быть очень осторожной в словах.

— Вы же понимаете, — робко начала я, собираясь с силами, — я…

— Я еще не договорил, — резко оборвал меня император, гневно сверкнув глазами.

Мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы не потерять самообладание.

Внутри я шептала себе: «Главное, не злить его!» — и старалась не дрожать всем телом.

Величественная поза, королевская осанка, которую он держал, вызывали невольное восхищение. Черные волосы спадали мягкими волнами на его широкие плечи, создавая поразительный контраст с белоснежным, сверкающим бриллиантами мундиром, украшенным орденами и знаками императорского отличия.

Он был восхитительно красив — той самой мужской красотой, в которой дивно сплелись величие и холод. Взгляд его был строгим, подавляющим волю, словно ему не страшны ни буря, ни шторм, ни восстание, ни мятеж.

Мне очень хотелось подойти ближе, коснуться его руки, чтобы хоть немного его успокоить, сказать, что я знаю, что делаю, что он не должен волноваться. Но я знала — это было недопустимо. Притяжение к нему — словно игра с огнем, которую я никогда не должна начинать.

Я вспомнила слова Фруассара, камердинера его императорского величества: «Сейчас в императорской семье — очень непростое время. Поговаривают, что готовится восстание! А болезнь императрицы — это всего лишь предлог! Молодым императором ужасно недовольны. Он не желает плясать ни под чью дудку. Он решает все сам. И это ужасно злит знатные семьи!».

Мои мысли прервал тихий, но тяжелый голос императора.

— Моя матушка только что сообщила мне, что ты пыталась ее убить, — произнес Аладар, и в его глазах мелькнула тень — смесь гнева и разочарования.

Я сделала глубокий вдох, собираясь с силами, чтобы не дать дрожи пробиться в голос. Внутри я ощущала, как будто эта роскошная комната — последний оплот моего спокойствия, и любой мой жест, взгляд, слово могут стать для меня последними.

— Ваша матушка больна, — начала я, стараясь говорить ровно и уверенно. — Я здесь не для того, чтобы потакать ее капризам. Я здесь для того, чтобы лечить ее. Поставить на ноги.

Красавец-император нахмурился. Его лицо стало суровым, а брови сошлись на переносице. «Писец!» — промелькнуло в голове. «Я тут! Я тут!» — наяривал вокруг меня круги виртуальный полярный лис, как бы подчеркивая, что живой мне отсюда не уйти.

— Разве морить голодом — это лечение? — резко спросил Аладар, и в его голосе прозвучала опасная нотка. — Так могу лечить и я…

Боже, как зловеще это прозвучало! Внутри у меня зашевелилась тревога, и я почувствовала, как сердце забилось чаще. За эту неделю, которую я честно пытаюсь пережить, я научилась считывать его взгляды и жесты. Эти красивые губы, не дрогнув, выносили смертные приговоры, иногда даже с улыбкой. Мне казалось, что жестокости этому молодому императору не занимать. Он сам мог сдавать ее в аренду.

— Это специальная диета, разработанная… — начала я, мысленно ссылаясь на Бернштейна, — очень талантливым человеком… Целителем. Она помогает стабилизировать состояние больной, если соблюдать рекомендации: никаких сладостей, никаких углеводов… Если говорить проще, то ни хлеба, ни булочек, ни тостов, ни тортов, ни бисквитов — всё запрещено!

Император перебил меня, его взгляд стал еще более строгим.

— Это я уже слышал, — сказал он спокойно. — А руки ты ей зачем выкручиваешь? Она мне всё рассказала. Как ты пользуешься беспомощностью моей матушки, чтобы измываться над ней.

Я ощутила вокруг себя невидимые стены, будто невидимый груз давил на меня со всех сторон.

— Ну, давайте начнем с того, что долгое время ваша матушка лежала без движения, — терпеливо продолжила я. — Ее носили на руках, кормили с ложечки. И мышцы у нее атрофировались.

— Атро… что? — переспросил Аладар, его брови поднялись чуть выше.

— Ослабели. И теперь не выполняют своих функций, — быстро исправилась я, стараясь не разбрасываться незнакомыми словами в чужом подозрительном мире. — И поэтому я сгибаю и разгибаю ее руки, пальцы, стимулируя мышцы, чтобы они укреплялись. — А как ты это делаешь, раз она плачет, что у нее руки болят? — спросил император, и в его голосе звучала тревога, смешанная с подозрением.

— Они и будут болеть, пока мышцы не начнут работать, — спокойно, но с твердостью в голосе я продолжила. — Понимаете, мышцы настолько слабы, что ваша матушка не может сама согнуть пальцы. Это произошло потому, что её кормили с ложечки, — сделала я паузу, чтобы подчеркнуть важность слов, — но я уверена, что через неделю она сможет есть сама — ложкой, без помощи посторонних, и даже придерживать тарелку.

Я знала, что каждое его движение — это проявление абсолютной власти, которой никто не осмеливался оспаривать. Его власть была реальна, ощутима — и эта правда внушала мне одновременно и ужас, и трепет.

Голос императора вдруг стал более напряженным, его слова звучали как упрек, но в них слышалась тревога:

— Моя матушка говорит, что это ужасно больно! Что ты издеваешься над её беспомощным состоянием! — его голос меня пугал.

Я вздохнула, стараясь сохранить спокойствие.

— Обычному человеку это не больно. Больному, который отвык делать это сам, может показаться неприятно. Но это не смертельно. Разумеется, ни о какой острой, смертельной боли речи не идет. Я сразу предупредила её, чтобы она говорила, если ей неприятно, тогда я поменяю упражнения, — объяснила я, стараясь быть максимально деликатной. — Просто я хочу, чтобы она быстрее поправилась. Вот и все.