Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik" - Страница 20

Заметив меня у окна, он вдруг расплылся в широкой, добродушной улыбке и замахал рукой, как старому знакомому. Будто бы он каждый вечер кому-то машет отсюда, с лужайки.

Я испуганно отпрянул от окна. Штора мягко качнулась, скрывая меня от взгляда этого… существа. Или человека. Или того, кто оказался где-то между.

— Интересно, в этом городе ещё остались… человеки? — пробормотал я под нос и покачал головой, как будто мог тем самым стряхнуть с себя остатки сна.

Перевёл взгляд на часы, висящие на стене. До рассвета было ещё добрых три часа. Но сон окончательно ушел.

Поэтому немного подумав, я открыл шкаф и вынул свои вещи. Быстро натянул рубашку, брюки, накинул тёплый жилет. Запоздало подумал, что такого в моем гардеробе никогда не было. Но вещь казалась на удивление уютной, и я решил ее оставить. Как и домашние туфли из мягкой кожи, которые кто-то заботливо поставил у моей кровати.

Я старался осторожно ступать, чтобы не поднимать шума. Но всё равно одна из досок под ногами неожиданно громко скрипнула. Этот звук, резко прозвучавший в тишине, заставил меня вздрогнуть.

— Я теперь здесь хозяин, — тихо пробормотал я себе под нос. Просто чтобы услышать собственный голос.

Решительно шагнул к двери, открыл её, и мягко ступая, вышел в коридор.

Мне не давало покоя то, что я недавно увидел в окне. Да и сон был очень уж странным. Слишком зачастила в мои сны девушка в белом. Хотелось хотя бы попытаться разобраться. Узнать побольше о том, как устроено это княжество, что в нём правда, а что лишь след старинных легенд. Хотя если быть честным, я всё ещё отказывался до конца верить в то, что Северск был границей двух миров. Даже несмотря на собственные глаза, на духов во дворе, на двоедушницу и странного мужичка в шляпе, который собирал скошенную траву в ночи.

Разум всё ещё пытался найти объяснение, зацепиться за что-то привычное. И если где-то и могли храниться хоть какие-то следы правды, найти их я смогу только в одном месте. В кабинете моего предшественника. Прежнего князя Северска.

Я направился в сторону западного крыла. Дом в это время был особенно тих. Скрип половиц под ногами казался громче, чем следовало, но в остальном всё спало. Свет в коридоре был тусклым, лампы горели через одну.

Кабинет располагался в конце длинного прохода. Я шёл, не торопясь, стараясь не думать о странных тенях на полу и о том, что или кто мог наблюдать за мной в темноте.

У самой двери я остановился, как перед чем-то важным, собираясь с мыслями. Отчего-то показалось, что воздух в этой части дома чуть холоднее. А затем глубоко вздохнул, потянул руку и тихо толкнул дверь. Щелчок замка, лёгкое движение створки, и я вошёл внутрь.

В помещении пахло бумагой, пылью и чем-то ещё. Я нащупал ладонью на стене у входа выключатель и зажег свет. Лампочка под потолком загудела, вспыхнула тускло и выдала мягкое жёлтое свечение. Комната ожила и стала чуть теплее.

Подошёл к столу, провёл ладонью по крышке, ощущая под пальцами гладкую поверхность. Мелкие царапины, пятна чернил, потертости по краям. Всё это выглядело не как беспорядок, а как свидетельство работы.

Сел в кресло, которое чуть скрипнуло подо мной, и взял в руки тетрадь в потёртой кожаной обложке. Ту, что оставил здесь перед тем, как выйти и принять клятву дружины. И принялся неспешно ее листать.

На старых, пожелтевших страницах темнели строчки аккуратного почерка. Встречались и зарисовки, простые, почти наивные, но удивительно точные. У каждого существа была своя подпись: краткая характеристика, описание поведения, отношение к людям.

На одной странице было старательно нарисовано существо с толстой шеей, короткими руками и запутанными в шевелюре птичьими перьями. Подпись:

«Ворован. Территориален. Умен. С людьми вступает в диалог, если не спешат и не шумят. Может вести счёт — до тридцати точно. В дождь не выходит. Не терпит, когда рушат гнезда. Может напасть и напугать. Но не способен убить — жалеет все живое».

На другой странице был изображен водяной, с выпуклыми глазами, круглым лицом и перепончатыми руками.

«Живет в старом пруду на дальней заимке. Ругается на рыбака Глеба, но в целом мирен. Один раз спас ребёнка — потом исчез на три недели. Вероятно, был наруган супружницей, которая не особенно любит человеков».

Некоторые рисунки были перечёркнуты тонкими линиями. Под ними стояли короткие пометки:

«Исчез»,

«Давно не встречался»,

«Стал враждебен — избегать».

«Прячется, но не ушел».

Я откинулся в кресле, провёл ладонями по лицу, стараясь сбросить ощущение, что всё это слишком реально. Будто это не просто записи, а долгая жизнь, прожитая в тени между двумя мирами.

Перевернул страницу.

Дальше начинались короткие рассказы. Написаны просто, почти буднично, но в этом и была их сила.

«Леший из Соснового бора подошёл к деревне. Дети испугались, женщины стали требовать защиты. Пошёл ночью на разговор. Леший злой, но не без ума. Был обижен лесорубами, которые погубили важные деревья. Обещал отругать подлецов. Дал ему соль, сушёных яблок и ножичек. Отступил. Договорился не подходить ближе версты. Пока держит слово».

«Водяной из Малого пруда вытащил Васю Пронина. Мальчишка провалился весной. Показал себя, отдал ребёнка. Молчит, когда прихожу. Установил запрет на ловлю рыбы сетями. После этого нашел на берегу венок из осоки. Думаю, благодарность».

«Болотная ведьма. Звали Настасьей. Не злая. Лечила. Варила травы. Бабки шли к ней, как на приём. Потом исчезла. Говорят, лес взял. Или ушла по своей воле. Оставила сушеный зверобой, перевязанный лентами у лесопилки. После этого был пожар и не пошел дальше оставленного подклада».

Страницы тихо шелестели под пальцами. А в душе крепло странное чувство: это не выдумки и не фантазии. А настоящий архив, собранный человеком, который знал цену каждому слову и каждой договорённости с теми, кто жил по другим правилам.

Я опустил взгляд. На полях страниц виднелись полустертые отметки карандашом, подчёркнутые даты, иногда обычные точки. И всё это говорило: мой дядя не просто правил. Он понимал этот мир. И теперь мне предстояло понять, смогу ли я пойти по его пути.

— Поздновато для чтения, князь, — послышался из-за спины знакомый голос Морозова.

Я медленно поднял взгляд от дневника и посмотрел на дверной проём. Там, как тень, вырисовывался силуэт воеводы. Воевода стоял спокойно, без осуждения, будто бы просто заглянул, чтобы убедиться, что всё в порядке.

— Не спится на новом месте, — ответил я так же просто.

Морозов вошёл в комнату, прошёл неспешно, точно не желая нарушить тишину, и сел на стул напротив. Он на секунду опустил взгляд на раскрытый дневник, а потом сказал:

— Понимаю. Место здесь… необычное. К нему сложно привыкнуть сразу. У нас всё немного не так, как в столице.

Я кивнул, всё ещё ощущая в пальцах шероховатость бумаги и живое дыхание слов, написанных дядиным почерком.

— И все местные видят это… необычное?

Морозов посмотрел в сторону, будто взвешивал ответ, а потом покачал головой.

— Нет. Видеть могут не все. Этот дар передавался по роду. Сначала — как естественная часть жизни, потом как редкость, а теперь и вовсе как исключение. Многие старые семьи исчезли. Кто в город уехал, кто род прервал. Кто-то просто перестал верить. А без веры… — он замолчал на миг, — дар угасает. Зрение — это не только глаз, но и сердце. Если оно становится слепым, но и глаза зрячие не помогут.

Я молча слушал, чувствуя, как эти слова ложатся ровно, без давления. Спокойно. Как будто Морозов рассказывает нечто обыденное, но от этого не становилось менее важным.

— А те, кто видит? — спросил я чуть тише.

— Они все, так или иначе, служат княжеству, — кивнул он. — Не потому, что обязаны, просто что понимают, зачем это нужно. Кто-то работает с архивами, кто-то лечит, кто-то охраняет границы. Кто-то просто идёт и говорит, когда назревает беда. Видящие — это не про власть. Это про равновесие.