Фиеста (И восходит солнце) - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 1

Роберт Кон одно время был чемпионом Принстона по боксу в среднем весе. Не подумайте, что такое звание сильно меня впечатляет, но для Кона оно много значило. Бокс он ни во что не ставил, даже недолюбливал, но был донельзя усерден и безжалостен к себе, стараясь побороть свою застенчивость и чувство неполноценности, развившееся у него в Принстоне, где евреев не жаловали. Его в каком-то смысле утешала уверенность в том, что он может сбить с ног всякого, кто косо на него посмотрит, но он был таким застенчивым и донельзя славным малым, что дрался только в спортзале. Лучший ученик Паука Келли[2]. Паук Келли всех своих юных джентльменов натаскивал, как полулегких, весили они сто пять или двести пять фунтов[3]. Но Кону это, похоже, подошло в самый раз. Он и вправду был очень быстрым. Видя его успехи, Паук до срока поставил его против сильного противника, и ему навсегда расплющили нос. После этого Кон проникся еще большей неприязнью к боксу, но испытал и своеобразное удовлетворение, не говоря о том, что это пошло на пользу его носу. На последнем курсе в Принстоне он пристрастился к чтению и стал носить очки. Ни один из его однокурсников, кого я встречал, не помнил его. Даже того, что он был чемпионом в среднем весе.

Все простодушные и открытые люди вызывают у меня недоверие, особенно когда их истории сходятся, и я всегда подозревал, что, может, Роберт Кон вовсе не был чемпионом в среднем весе, а на нос ему наступила лошадь, или мама его в детстве уронила, а может, он во что-нибудь врезался, но потом кое-кто, знавший Паука Келли, подтвердил мне его историю. Паук Келли не только помнил Кона. Он часто думал, что с ним стало.

Роберт Кон был отпрыском одного из богатейших еврейских семейств Нью-Йорка по отцовской линии, а по материнской – одного из старейших. В военной школе, где он готовился к Принстону и был отличным крайним в футбольной команде, никого не заботила его национальная принадлежность. До поступления в Принстон никто не давал ему повода почувствовать себя евреем, а стало быть, хоть в чем-то не таким, как другие. Он был славным малым, дружелюбным и очень застенчивым, и ему приходилось несладко. Найдя отдушину в боксе, он окончил Принстон с ущемленным самолюбием и сплющенным носом, и женился на первой девушке, которая подластилась к нему. За пять лет брака он нажил троих детей и истратил большую часть от пятидесяти тысяч долларов, доставшихся ему от отца, тогда как основное имущество перешло к матери, и неурядицы с богатой женой сделали из него довольно хмурого типа; и только он собрался бросить ее, как она первая его бросила и ушла к художнику-миниатюристу. После того, как он несколько месяцев не решался уйти от жены, считая, что поступит с ней слишком жестоко, лишив своей особы, ее уход подействовал на него весьма отрезвляюще.

После развода Роберт Кон перебрался на Западное побережье. В Калифорнии он сошелся с литераторами и, поскольку у него еще кое-что оставалось от пятидесяти тысяч, вскоре стал финансировать художественный журнал. Журнал увидел свет в Кармеле, штат Калифорния, и окончил свои дни в Провинстауне, штат Массачусетс. К тому времени Кон, на которого сперва смотрели как на сущего ангела и указывали его имя в числе прочих членов редколлегии, успел стать полноправным редактором. Он обнаружил, что авторитет редактора за собственные деньги ему нравится. Но издание журнала стало ему не по карману, и он с сожалением оставил это занятие.

Впрочем, к тому времени у него появились другие заботы. Его прибрала к рукам одна леди, которая надеялась сделать себе имя в журнале. Она была очень настойчива, а прибрать Кона к рукам ничего не стоило. К тому же он был уверен, что любит ее. Когда же эта леди поняла, что журнал не оправдал ее надежд, она слегка разочаровалась в Коне и решила получить свое, пока еще могла на что-то рассчитывать, поэтому настояла, чтобы они перебрались в Европу, где Кон стал бы писателем. Они перебрались в Европу, где леди когда-то училась, и прожили три года. За эти три года, первый из которых прошел в путешествиях, а последние два – в Париже, Роберт Кон завел двоих друзей: Брэддокса и меня. Брэддокс стал его другом по литературе. Я – по теннису.

Леди, прибравшая его к рукам (звали ее Фрэнсис), обнаружила к концу второго года, что красота ее увядает, и ее отношение к Роберту перешло от беспечного обладания и помыкания к неуклонной убежденности, что он должен жениться на ней. Как раз в то время мать Роберта назначила ему содержание, около трехсот долларов в месяц. Не думаю, что за все то время – два с половиной года – Роберт Кон взглянул на другую женщину. Он был вполне счастлив, не считая того, что, как и многие живущие в Европе, предпочел бы жить в Америке, к тому же он открыл для себя писательство. Он написал роман, и роман не настолько плохой, как потом утверждали критики, хотя роман был очень слабый. Он читал много книг, играл в бридж, играл в теннис и боксировал в местном спортзале.

Впервые мне открылось отношение к нему его дамы как-то вечером, когда мы втроем обедали. Мы пообедали в «Лавеню» а потом перешли выпить кофе в «Кафе-де-Версаль». После кофе мы выпили несколько рюмок фин[4], и я сказал, что мне пора. Кон говорил о том, чтобы мы с ним вдвоем выбрались куда-нибудь на выходные. Ему хотелось уехать из города и хорошенько размять ноги. Я предложил слетать в Страсбург и прогуляться до Сент-Одиль или еще где-нибудь по Эльзасу.

– Я знаю в Страсбурге одну девушку, которая может показать нам город, – сказал я.

Кто-то пнул меня под столом. Я подумал, что нечаянно, и продолжал:

– Она живет там два года и знает всё, что можно знать об этом городе. Отличная девушка.

Меня снова пнули под столом, и я заметил, как Фрэнсис, дама Роберта, вскинула подбородок и насупила брови.

– Какого хрена мы забыли в этом Страсбурге? – сказал я. – Можем поехать в Брюгге или в Арденны.

Кону, похоже, полегчало. Больше меня не пинали. Я пожелал им спокойной ночи и встал. Кон сказал, что хочет купить газету и пройдется со мной до угла.

– Боже правый, – сказал он, – зачем ты это сказал об этой девушке в Страсбурге? Не видел Фрэнсис?

– Нет, а что? Если я знаю девушку из Америки в Страсбурге, какое, нахрен, Фрэнсис до этого дело?

– Да без разницы. Девушка есть девушка. Я бы не смог уехать, вот и все.

– Не глупи.

– Ты не знаешь Фрэнсис. Любая девушка! Не видел, как она посмотрела?

– Ну что ж, – сказал я, – поедем в Санлис[5].

– Не обижайся.

– Я не обижаюсь. Санлис – хорошее место, и мы можем остановиться в «Большом олене», побродить по лесу и вернуться домой.

– Хорошо, это будет отлично.

– Что ж, увидимся завтра на кортах, – сказал я.

– Спокойной ночи, Джейк, – сказал он и направился к кафе.