Паук у моря (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 23

Снова перекатились по тюфяку — медицинен-сестра чувствовала себя шкодливым цизелем, но очень нужным цизелем — рухни сейчас весь Меморий, любовник все равно добычу не отпустит. Оказалась сверху, Дед дотянулся до бутылки, подал. Вот все он знает. И как без него теперь жить?

Думать сейчас было незачем, это уж точно. Анн обильно глотнула раз, и еще раз — шнапс блаженно жег горло, стекал по шее, прижег сосок. Башку мигом, — нет, не содрало, закружило-завертело. Бутылка исчезла, медицинен-сестра со стоном качнулась на живом и удобном — вот он, истинный массаж богов, даже рук не нужно…

…Метался крошечный огонек свечи, в глазах так и мерцало. Снова в двойном удовольствии словно вдоль по трубе Мемория взлетела и этак счастливо с нее шлепнулась…

Проснулась протрезвевшая, голова чуть ныла, тело тоже ныло, но куда приятнее головы. Дед водил жестким пальцем по шее гостьи.

— Пора, да? — Анн знала, что спала минут пятнадцать, но больше и нельзя.

Села, одним прикосновением ладоней сделала прическу «по служебно-приличному», Дед подал платье.

— Слушай, Дед, видимо, я не готова, — пробормотала Анн, заскальзывая в одежду. — Не готова обходиться вот без этого. Вообще глупо получится. Верн закончит обучение, его ушлют. И что мне без вас делать, о чем мне думать? Я совсем сопьюсь.

— Не дури. Умнее тебя девушки не найти, живо придумаешь, о чем нужном тебе стоит думать. Покровителя в городе найдешь, или еще что. Сын тоже никуда не денется. Хотя служба, это, конечно. Реже свидания будут. Но служба — не новость. А дорогу в Меморий при случае вспомнишь. Всегда согрею. Вот со шнапсом… не нужен он тебе. Напрягись и откажись.

— Вот прямо с этой ночи, да. Напрягусь и откажусь, конечно. А у меня кроме глотка шнапса и твоего тюфяка, что в жизни есть? Раз в десять дней сына вижу, да и то сейчас закончится. И в чем цель?

— Это философский вопрос. Наверное, цель — в новой цели, — задумчиво прохрипел Дед. — У тебя теперь есть дом. За ним будет новый шаг. Думай. Придумаешь, обсудим. На тюфяке или просто.

— Чего это вдруг без тюфяка обсуждать? — проворчала Анн, беря сумку. — Я только на нем и отдыхаю.

— Тюфяк я тебе подарю. Даже два. На память. Но прожить всю жизнь между вонючей Медхеншуле и вонючим Меморием — это скучно.

— Сколько той жизни осталось-то? — вздохнула Анн.

Дед неожиданно засмеялся:

— Ну и глупости несешь. Потом сама вспомнишь, улыбнешься.

Анн мигом подхватила подсвечник, подняла повыше, всматриваясь в лицо наставника-любовника. Дед только нагло ухмыльнулся кривоватым жестким ртом.

Спрашивать и уточнять бесполезно. Дед иногда знает будущее, но никогда не поясняет, о чем намекнул, что заранее угадал. Совершенно возмутительная привычка, но ничего с ней не поделаешь. Анн когда-то пыталась, но не вышло. Понять Деда — это сложно. Насчет сложности уже давно стало понятно, еще с тех времен, когда Анн считала, что она совершенно взрослая, а Дед полагал выпускницу не доросшей, все посмеивался, будто и не видел. Вот таким многомудрым извергом бывал, просто удивительно.

— Ладно. Вот над своей глупостью я тоже подумаю. Пошли, еще разок потискаешь, — проворчала Анн.

Дед как всегда чмокнул в шею, легко подсадил к окну. Выбираясь, Анн получила ласковый прощальный хлопок по заднице. Забирая сумку, прошептала:

— Вот я подумаю. Очень даже хорошо подумаю.

Из тьмы подвала донесся лишь хриплый смешок.

Анн, передергивая плечами (после уюта подвала ночной холод мигом пробрал), прошла под кустами, свернула к забору. Конечно, выйти из здания можно было и через дверь. Но через окно короче, да и проходить центральной частью морга медицинен-сестра не очень любила. Иногда свежие мертвецы ведут себя странно. Только ли на трупы, оставшиеся на попечении Деда, всякие непонятные неспокойствия находят, или везде так — сказать сложно. Анн подобных странностей не боялась, просто они отвлекали мысли на ненужное. А разве кому нужно — это ненужное, сдери им всем башку?

Обратный путь оказался быстрее, под окнами сортира ждать не пришлось. Анн пробежала на этаж, живо переоделась и нырнула под одеяло. Вот — тепло и на душе поспокойнее. Об остальном подумаем завтра.

Милосердный сон накрыл мигом, мучиться мыслями не позволил. И хорошо — должны же быть у девушки какие-то радости, кроме завершенного без петли на шее дня, выгодных сделок, свиданий с сыном, глоточков хорошего шнапса и умелых дедов?

[1] Название произошло от искаженного и сокращенного — Unterhose/унтерхозе, в прямом переводе обозначает «нижнее белье-трусы-кальсоны». Но в Эстерштайне этот предмет белья трансформировался в довольно узенькую нижнюю одежку, состоящие из единой матерчатой ленты, довольно оригинально охватывающей бедра. Собственно загадке происхождения унтэ посвящена знаменитая монография проф. Л. Островитянской, озаглавленная «На стыке ляжек, магии и политики дремучего национал-социализма». Издание отмечено строгим грифом «ДСП» и «65+», посему здесь цитироваться не будет.

По настилу звонко процокали копыта, прогремели колеса. Верн отсалютовал проезжающей повозке (кстати, так себе лошади, в городе подобных упряжек полным-полно), стукнул древком пи-лума, возвращая оружие к ноге.

Пост на Главных воротах считался почетным, да так оно и было — кого попало из курсантов сюда не ставили, только отличников. Но, кроме почетности, имелась на этом посту изрядная доля томления и скуки. Стоять на каменной плите у въезда на мост, сохраняя строгую парадную выправку, и само по себе нелегко, а тут еще церемониальный старинный шлем-котелок тяжко на темя давит. Настоящая сталь, редчайший предмет снаряжения, в таких шлемах еще на древних войнах сражались, но внутренние ремни подгонять запрещено, приходится подкладывать тряпье, чтобы головной защитный убор сидел ровно и молодцевато. Оно, конечно, понятно: если каждый курсант дежурного караула под себя шлем начнет регулировать, ветхие ремешки попросту отвалятся. Но подсовывать шейный платок, чтоб шлем не съезжал на нос, немного оскорбительно, да и вырез кирасы оголенную шею натирает.

Вообще пост был устаревший, ненужный. Настоящая охрана Хейната стоит уже на той стороне, отнюдь не парадная, останавливающая и тщательно проверяющая всех въезжающих и входящих в пространстве между двух воротных решеток. Там «эсэсы», их скрытая служба строго засекречена. А почетный пост перед мостом — это так… «олицетворение нерушимого единства всех войск и вооруженных сил Эстерштайна», как формулирует Вольц.

Что ж, ритуалы тоже нужны фатерлянду. Курсант Верн Халлт 9954 отсалютовал выехавшему из ворот гонцу-фельдъегерю: очередной стук копыт по толстым медным листам настила, удар окованного древка копья слились в единую громых-мелодию, уже порядком надоевшую. Собственно, караул только начался — над стенами Хейната едва-едва сгущаются желтые столичные сумерки. Толстые, слегка уродливые, но нерушимые стены твердыни «сердца фатерлянда» медленно тускнели, внизу — в городе — уже вечер. Воздух сегодня особенно неподвижен и тяжел, ибо грядет дождь.

Верн вздохнул. Навес на посту не предусмотрен, только невысокое ограждение из безупречно начищенных медных полос. Понятно, это не для того, чтобы часового в ров дождевыми потоками не смыло, наоборот — спасает от падения при тепловом ударе, такие позорные случаи с курсантами бывали. Дождь, конечно, лучше полуденного пекла. Верн покосился на ров — падать туда по любой причине совершенно не хотелось.

Замковый ров считался секретным объектом. Понятно, такое сооружение от любопытных глаз не скроешь, но разглядывать специально городским зевакам не положено. Когда-то это, вырытое еще в первые годы после Прихода (ох и гигантские объекты тогда планировали), оборонительное сооружение пытались заполнить водой, но быстро отказались от этой идеи — вода мгновенно уходила в подземные пустоты. Тогда ров углубили и оставили пустым — сосредоточившись на иных строительных объектах. Задумано было многое, плановая последовательность воплощений замысла соблюдалась строго. Ну, это пока силы не иссякли, в смысле, пленные, захваченные в первых сражениях, не вымерли. В учебнике об этом периоде истории Эстерштайна изложено очень обще, но и понятно — всего лет двенадцать он занимал. Славное было время, ни дня промедления — строили без выходных, непрерывно, но люди смертны. Сколько было тех безымянно сгинувших феаков, тресго и байджини? Вольц утверждает, что больше ста тысяч. Если и привирает, то не очень — в расчете тактико-стратегических сил и средств старшему курсанту вполне можно верить, увлеченный он парень, знаток темы.