Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай - Страница 3

– Да ладно, – отрубила мама. – Твой «глушитель» вечно барахлит именно тогда, когда я говорю важные вещи, когда я пытаюсь…

– Гр-р-р-ы-ы-ы-ы!

И снова всех охватил временный паралич. Всех, кроме братишки, который как раз тоже рыгнул и теперь зловредно ухмылялся, с улыбающегося детского личика все еще текла грязная слюна, а сам он был доволен как слон, что сумел подхватить бабулину шутку.

Мама взглянула на братика с неподдельным ужасом, а потом повернулась к бабушке – багрянец мгновенно сбежал с лица, уступив место творожной бледности потрясения.

– Видела, что ты творишь? Ты… портишь мне ребенка!

С бабушкиного лица впервые сбежал всякий намек на озорство.

– Ну, не преувеличивай. Ему и двух лет еще не исполнилось. Вот обезьянка и обезьянничает!

– Обезьянка… обезьянничает? – задохнулась мама. – Да как… как ты смеешь! Я считаю, что нравственное развитие моих детей… не тема для шуток!

К этому времени она уже встала в полный рост и возвышалась над остальными, жестами обращаясь к незримой для нас аудитории.

А потом вдруг вперила взгляд в папу.

– А ты! Ты! Почему ты меня не защищаешь?

Папа от изумления вернулся в действительность. Не знаю, какие там мысли бродили у него в голове, отгораживая от всех этих вспышек семейных скандалов, но они разом улетели прочь под пристальным и угрожающим маминым взглядом. Бедолага попытался взять себя в руки, придумать хоть какой-то ответ – я видела, как он старается, – но не успел произнести ни слова, потому что мама обессиленно ахнула и выплыла из комнаты.

Ернический бабушкин взгляд переметнулся на озадаченного папу.

– Что-то она сегодня не в настроении. Может, тебе следует почаще исполнять супружеские обязанности?

Да, внезапная мамина выходка выбила папу из колеи, но это было ничто в сравнении с тем ужасом, который отразился у него на лице, когда бабуля высказала это свое дельное предложение.

Стараясь сохранять достоинство, он встал из-за стола и следом за мамой покинул комнату.

Братишка сидел на детском стульчике, и тут на его гладком пухлом личике впервые мелькнула тень тревоги, большие темные глаза расширились от неподдельного горя – он осознал, что все переменилось, хотя и не понял, как и почему. Понял лишь, что несколько секунд назад вокруг были люди, а теперь они исчезли – и его, видимо, захлестнуло невыносимое одиночество, которое накатывает внезапно и доводит до полного самозабвения, особенно если ты еще маленький. Через мгновение лицо его уже блестело от теплых слезинок.

Братишка часто меня раздражал. Он бывал громогласным, требовательным. В его присутствии все разговоры относились только к нему, одной лишь силой притяжения своих нужд он затягивал всех окружающих в свою орбиту. Раздражение порой затмевало в моих глазах его беспомощность. Но в тот миг его уязвимость я ощутила как свою, его одиночество и горе будто бы стали моими собственными чувствами. Я на несколько секунд переселилась внутрь его головы, мигала, глядя на тех, кто жил в одном со мной мире, колеблясь между озадаченностью и страхом. Я встала, очень осторожно вытащила брата из стульчика. Он уже ревел во весь голос, полностью отдавшись вихрю чувств, который взметнулся внутри. Я заворковала ему в ушко – не раз видела, как это делает мама. Подняла повыше, прижалась губами к мягкому животику – я так поступала иногда, чтобы он поежился и захихикал, – но все мои усилия разбивались о его смятение.

Бабушка жестикулировала, сидя в кресле. Я без единого слова передала ей Цяо. Он все ревел, но, когда бабуля прижала его к своей большой груди, он сразу зарылся в ее грузность, неподвижность, теплоту. Его пухлое тельце еще сотрясалось от рыданий, но он уже начал обмякать, уткнулся в нее, приладился к мягким складкам, а она принялась покачивать его вверх-вниз – крошечное суденышко, объятое ритмичным коконом волн. Братик инстинктивно засунул в рот пальчик. Через несколько секунд я услышала тихое посапывание – большие закрытые глаза, как гладкие мраморные шарики, наружу торчит крошечный носик. Все переживания позади.

И тут же в чувства мои вкралось куда менее добродетельное побуждение. Мама редко разрешала мне пойти поиграть с соседскими детьми, а вот бабушка не проявляла такой строгости, и в отсутствие мамы я легко добивалась своего.

– По-по![2] Можно я пойду немножко поиграю на улице?

Бабушка даже не глянула на меня, только слегка кивнула крупной черепашьей головой. Она все качала на руках братишку. По телу моему пробежала дрожь беззаконного восторга, я тихонько открыла входную дверь, выскользнула на площадку. Меня обдало жаром. Стояло лето, а до повсеместного появления кондиционеров было еще далеко. Балконные двери были открыты настежь, да и двери в квартиры тоже – циркуляция воздуха помогала справиться с липучей жарой в перенаселенных помещениях, особенно ранним вечером, когда кипели кастрюли и шипели сковородки. Так что на нашем этаже была этакая коммунальная обстановка: двери открыты, стены тонкие – всегда можно попробовать чужую жизнь на ощупь, и в результате, с одной стороны, возникала некая общность, а с другой – конца не было сплетням и зависти.

Мама моя никогда не скупилась ни на первое, ни на второе. Одна из наших ближайших соседок – я ее называла тетей Чжао, хотя она и не была моей кровной тетей, – приехала из деревни, у нее был непонятный выговор, порой я с трудом ее понимала. Она, однако, вышла замуж за пекинца – более того, за директора фабрики – и пользовалась привилегиями, нашей семье недоступными. Например, у тети Чжао у первой на нашей площадке появилась морозильная камера. Никогда не забуду тот день, когда ее привезли. Она оказалась почти в два раза выше грузчиков, они с трудом заволокли ее по лестнице и в коридор – а все соседи стояли и благоговейно взирали на это действо.

Помню выражение маминого лица, когда она выглянула в щелку нашей двери: как опустились вниз кончики поджатых от обиды губ, как в глазах заплескался тусклый гнев. Тетя Чжао была одной из самых близких маминых подруг; я ее помнила столько же, сколько и себя, знала, что маме она очень нравится. От маминой реакции у меня сжалось горло. Я почувствовала ту же неловкость, которую чувствовала, когда в школе меня заставляли расшифровать букву или знак, смысл которых находился за пределами моего понимания. Я увидела, как на короткий миг мамино лицо вытянулось, исказилось, а потом она захлопнула дверь и вернулась к домашним делам. Но я эту историю так и не забыла.

И вот сейчас, среди всех этих ароматов жареной курицы, рыбы, арахисового соуса и морского огурца, поверх которых витают нотки крахмала от сушащегося белья и терпкий запах разгоряченных тел, я бросаю быстрый взгляд в квартиру тети Чжао. Вижу стол на кухне, сидящие за ним фигуры; широкая дверца морозилки распахнута, всех заливает прохладный голубой свет – но я не останавливаюсь. Только ускоряю шаг – детям не разрешается бегать по коридорам, – но меня буквально переполняет возбуждение, я выскакиваю на лестничную клетку, сбегаю по ступеням, толкаю дверь, оказываюсь на улице. Снаружи даже и в этот час душно и жарко; я чувствую, как зной поскрипывает в пояснице, как на затылке скапливаются от влажности бусинки пота, но я на улице – и вроде бы снова могу дышать.

Ищу их взглядом. И нахожу почти сразу. Они собрались на пустыре рядом с главной улицей, солнце заходит, в длинных полосах вечернего света пляшут пылинки, поднявшиеся с иссохшей земли, в воздухе будто повисают блестящие золотые ленты. Сквозь эту золотистую дымку мне видно далеко. Вижу формы и очертания зданий в центре города, а у самой кромки горизонта, в стороне Запретного города, обозначаются контуры башен, охраняющих вход на площадь Тяньаньмэнь. Туда, по моим понятиям, так же далеко, как и до какой-нибудь далекой загадочной страны, и образ площади – размытый, тающий – мерцает передо мной лишь миг, а потом исчезает в толще набежавшего облака. Я тут же возвращаюсь мыслями в свой квартал, заставляю себя сосредоточиться, потому что подхожу к группе детей, меняю походку на раскованную, гоню с лица всякое выражение. Приближаюсь с тщательно отрепетированным безразличием.