Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 88

Жесткие линии ее лица на миг смягчаются, – видно, она завела себя, ожидая ссоры, но мой отказ от агрессии застал ее врасплох.

Она смотрит на меня со своего возвышения, где она стоит в окружении токали, и я вдруг понимаю, что сейчас она действительно видит меня; в тот драгоценный миг, когда наши взгляды встретились, она увидела именно меня, а не тот образ, который все время носит в голове, – угрюмого, циничного мужлана, походя убивающего людей направо и налево, того, кто причинил ей столько боли.

Мы оба носим в голове эти образы, эти созданные нами самими ментальные конструкции. Наверное, мы оба так много времени провели, доказывая что-то воображаемому Кейну, споря с придуманной Паллас, что совершенно перестали видеть реальных людей, которые стоят за ними.

И все же вот они мы, стоим и смотрим в глаза друг другу. В ее глазах я еще вижу искорку былого, и она, наверное, видит то же самое в моих. Так что для нас еще не обязательно все закончилось. Ее губы приоткрываются, она уже набирает воздуха, чтобы заговорить…

И тут из-за груды ящиков, со стороны входа раздается хриплое:

– Привет, Паллас. Что, не ожидала увидеть нас снова?

Ламорак.

Я не вижу его, зато Паллас, стоя на возвышении, видит прекрасно, и ее лицо вспыхивает такой радостью, какой я не видел на нем уже несколько лет. Ее губы двигаются, она произносит часть имени, которое по условиям контракта не может закончить, а я не могу за ней повторить – оно начинается на «К».

– Ламорак! – вскрикивает она. – О великий бог, это же Ламорак!

Она мигом спрыгивает с горы ящиков и, расплескивая ногами воду, радостно бросается к нему.

– Таланн, и ты тоже здесь, ты жива – глазам своим не верю!

А про меня она забыла, как будто меня здесь и нет.

Среди токали тоже начинается радостное возбуждение, многие снимаются с мест и тоже идут к лестнице приветствовать вернувшихся героев. Подвал наполняется громким плеском и веселыми голосами, а я стою и слушаю.

Я стою и смотрю на опустевшие ящики, чувствую, как вода плещется вокруг голенищ моих сапог, слушаю голоса, но подойти туда не могу. Не могу я видеть, как она бросается ему в объятия и покрывает его лицо поцелуями.

Я все жду и жду, и чем больше времени проходит, тем бо́льшим дураком я себя чувствую: надо же, дуюсь в углу, как подросток на школьной вечеринке. Еще через две минуты я понимаю, что хватит, надо выходить; все равно придется привыкнуть видеть ее в объятиях другого мужчины, рано или поздно.

Не без усилия я заставляю себе подойти к ним и вступаю из темноты в круг неяркого света от их фонарей.

Многие из токали плачут; многие норовят потрогать Ламорака или Таланн, будто хотят убедиться, что это живые люди из плоти и крови, а не призраки, которые растают, как только к ним повернешься спиной. Паллас стоит между ними; Таланн рядом с ней, но руки Паллас лежат на плечах Ламорака, который сидит на лестнице, протянув сломанную ногу вперед.

И тут мне против моей воли приходит в голову мысль о том, что ведь ни единого раза, ни в Театре Истины, где я нашел Ламорака, ни позже, когда мы прорывались через Донжон, ни потом, на воле, Ламорак даже не спросил о ней. Ни единого раза. То ли дело Таланн: когда я нашел ее, первыми ее словами были: «Тебя послала Паллас? Что с ней? Она спаслась?» А Ламорак даже не вспомнил о ней.

Вот бы придумать способ, как рассказать об этом Паллас и не показаться ей мелочным, ревнивым придурком, каковым я, несомненно, являюсь.

Но Паллас уже смотрит на меня сияющими глазами и хриплым от волнения голосом спрашивает:

– Это правда? Ты вытащил их обоих из Донжона? В одиночку? Ты?

Я пожимаю плечами:

– Просто не мог придумать, как по-другому тебя найти.

Доля правды в моих словах, конечно, есть, но вся правда в данном случае никому не нужна.

Ламорак шепчет:

– Он спас мне жизнь, причем не один, а несколько раз подряд. А ведь было столько моментов, когда он мог просто бросить меня и уйти, и никто, даже я сам, не упрекнул бы его за это.

Надо же, какая демонстрация благородства, причем совершенно безболезненная для него – все равно как для богатея бросать нищим объедки со своего барского стола.

Паллас с обожанием смотрит ему в глаза, но тут вдруг оборачивается, как будто только что вспомнила о моем присутствии. Ее лицо заливается краской, и она нежно высвобождается из объятий Ламорака. Я сразу понимаю, что ей пришла в голову мысль пощадить мои чувства, и мне становится еще тошнее, чем когда я увидел ее в объятиях Ламорака.

– Кейн, прости меня, я… Ну, ты понимаешь. Я думала…

– Да, я знаю, о чем ты думала. И в любом другом случае ты бы не ошиблась.

– Значит… мм… – Она неловко подается вперед. – Значит, новость из дому действительно есть?

– Да, – просто говорю я. – Ты офлайн.

Да, я поступил сейчас как пацан, но мне так надоело ходить вокруг да около. Пусть теперь она подумает, как объяснить местным, что это значит.

Она реагирует так, как будто я хватил ее по голове камнем: сначала бледнеет, потом краснеет, потом снова бледнеет.

Наконец она, заикаясь, спрашивает:

– Как… ка-ак давно?

– Дня четыре.

Смысл моих слов доходит до Паллас не сразу: я прямо вижу, как медленно проворачиваются в ее мозгу какие-то шестеренки, и догадываюсь, что если бы я мог прочесть ее мысли сейчас, то вряд ли они пришлись бы мне по вкусу. Ее взгляд устремлен сквозь меня и даже сквозь стены подвала к какому-то событию, которое произошло не здесь и не сейчас. Но вот она смотрит на Ламорака, потом на меня и говорит, обращаясь ко мне:

– Ты прав. Нам надо поговорить. Втроем.

Вместе мы с трудом втаскиваем Ламорака вверх по лестнице. Таланн тоскливо смотрит нам вслед. Величество снова наливается краской, как тогда, в квартире, его глаза превращаются в подозрительные щелки, но Паллас говорит ему ласковое слово, и он тут же успокаивается. Мы проходим мимо Подданных, которые беззлобно подтрунивают над Томми, и углубляемся в развалины склада.

Мое здоровое плечо зажато в подмышке Ламорака как в тисках; Паллас поддерживает его с другой стороны и несет фонарь; я всю дорогу борюсь с едким разочарованием, которое гложет меня изнутри.

Надо же, похоже, она решила не давать мне шанса поговорить с ней наедине…

Наконец нам удается найти уголок, где еще сохранился целый кусок крыши и на нас не льет, – дождь снаружи еще барабанит вовсю. Паллас ставит фонарь на пол, который здесь давно превратился в труху: рухнувшие балки сгнили, обгоревшая древесина пропиталась водой, и в воздухе стоит едкий химический запах мокрого древесного угля. Мы находим относительно крепкое бревно и осторожно усаживаем на него Ламорака. Он случайно цепляет меня за поврежденную трапециевидную мышцу, я морщусь, у меня вырывается стон, и Паллас поднимает на меня взгляд. Между нашими лицами расстояние сантиметров в тридцать, не больше, – достаточно, чтобы она могла почувствовать мою боль…

– Ты ранен.

– Стрела из арбалета, – говорю я и пожимаю плечами. Я знаю, она терпеть не может этих мачистских штучек, когда я стараюсь показать, что мне совсем не больно, но ничего не могу с собой поделать – привычка. – Кость не задета, ничего страшного.

Наступает мгновенная пауза, заполненная жгучим, всепоглощающим стыдом. В ее глазах я читаю сомнение: она не знает, какую степень заботы она может себе позволить. Демонстрировать равнодушие ей не хочется, но и слишком поощрять меня она тоже боится. В общем, мы оба не знаем, что сказать, и я отпускаю ее с крючка моего взгляда, – в конце концов, в этот момент мне и самому так же неловко, как и ей.

– А что стряслось с величеством? Он что теперь, твой цепной пес?

– Я… э-э-э… – Она пожимает плечами, прячет глаза, но все-таки продолжает: – Я не знала, можно ли ему доверять. Слишком большая ставка на кону…

– Ты что, заколдовала его, что ли? – недоверчиво спрашиваю я.

Тихо-тихо она отвечает: