Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки - Страница 9

Как-то раз Сиро заболел и отказывался от еды, что бы я ни накладывала ему в миску. Я по-детски верила: если Сиро поест, непременно поправится — но на тот день выпала годовщина смерти кого-то из предков и, как следствие, в доме постились. На ужин подали овощи, и для Сиро ничего не нашлось. Как всегда в трудную минуту, я пошла к Иси. Она знала, что в такой день нам не следует прикасаться к рыбе, но сжалилась над моей тревогой и тайком раздобыла где-то рыбьих косточек. Я отнесла их в дальнюю часть сада и растолкла меж двух плоских камней. Потом смешала с остатками мисо, которые взяла на кухне, и отнесла еду в дровяник, где на соломенной циновке лежал Сиро. Бедняга смотрел с благодарностью, но не двинулся с места; я подумала, что ему, наверное, холодно, сбегала к себе в комнату, принесла креповую подушку и укрыла его.

Об этом прознала бабушка и послала за мной. Я пришла к ней в комнату, поклонилась и, едва подняла глаза, сразу же поняла: на этот раз меня позвали не для того, чтобы угостить сладкими пирожками с фасолью.

— Маленькая Эцуко, — строго сказала бабушка (когда она сердилась, всегда называла меня «Эцуко»), — я должна поговорить с тобой об очень важном. Мне передали, что ты укрыла Сиро своей шёлковой подушкой.

Я робко кивнула, испуганная её тоном.

— Разве тебе неизвестно, — продолжала она, — что, когда ты обращаешься с ним так, как с собакой обращаться не пристало, ты тем самым оказываешь ему дурную услугу?

Должно быть, вид у меня был встревоженный и недоуменный, потому что бабушка смягчилась и объяснила, что, поскольку белые собаки стоят лишь на ступень ниже, чем люди, из-за моей «доброты» Сиро не приведётся в следующей жизни родиться человеком.

Согласно учению о переселении душ, границу между видами живых существ надлежит строго охранять. Если мы ставим животное выше, чем ему положено, мы тем самым мешаем ему в дальнейшем достичь следующей ступени воплощения. Все верующие буддисты совершенно покорны Карме, ибо их учат, что тяготы нынешней жизни — либо расплата за прегрешения в жизни прежней, либо уроки, необходимые для того, чтобы подготовить их к высшему положению в жизни будущей. Из-за этого верования японский трудящийся люд охотно мирился с невзгодами, но ещё оно научило нас с таким безразличием взирать на страдания тех существ, которые стоят ниже нас в иерархии творений, что народ наш совсем очерствел душой.

Я торопливо — насколько позволяла учтивость — поблагодарила бабушку и поспешила к Сиро, чтобы попросить у него прощения. Я нашла его на циновке: он лежал, уютно укрытый ковриком из мягкой рисовой соломы, приличествующим его положению. Два работника в саду жгли мою креповую подушку. Лица их были мрачны.

Бедный Сиро! Несмотря на все наши старания, наутро под ковриком обнаружилось лишь его бездыханное тело, а душа его перешла в следующее воплощение, и я молилась, чтобы из-за моей оплошности (пусть и совершённой с благими намерениями) оно оказалось не ниже предыдущего. Сиро похоронили в самом солнечном уголке сада, под высоким каштаном, где осенью по утрам мы с ним не раз весело бросали и ловили опавшие коричневые орешки. Разумеется, о том, чтобы как-то отметить могилу Сиро, не могло быть и речи, но отец мой по возвращении втихомолку положил под каштаном небольшой серый камень — в память о самом верном вассале своей доченьки.

Увы! Не успели плюски каштанов засыпать коричневыми плодами могилу Сиро, как моего дорогого отца похоронили в семейной усыпальнице в Тёкодзи, а в позолоченном святилище-буцудане, перед которым мы каждое утро склонялись с почтением и любовью, появилась ещё одна табличка.

После кончины отца дом наш осиротел. Нельзя сказать, что в первые сорок девять дней, когда «душа парит над родной крышей», меня одолевала тоска: в святилище постоянно горели свечи, курились благовония, и я чувствовала, что отец рядом. Да и все домашние c любовью хлопотали в память о милом усопшем: для буддистов смерть — путешествие, и в эти семь недель мать с Дзией спешили исполнить забытые было обязанности, выплатить все долги и устроить наши дела таким образом, чтобы на сорок девятый день душа, свободная от оков, могла счастливо отправиться в странствие в Чистую землю[19].

Но когда оживление хлопотных дней схлынуло и свет в алтаре теплился лишь в часы ежедневных служб, явилось и одиночество. Я по-детски буквально верила, будто отец бредёт по красивой дороге вместе с другими путниками, все они в белых одеждах с надписями, которые сделали священнослужители, в шапках странников и в соломенных сандалиях — то есть в том, в чём их погребли, — и с каждым днём он уходит всё дальше и дальше от меня.

Время шло, жизнь понемногу возвращалась в колею, но всё и вся словно бы изменились. Дзия уже не мурлыкал за работой старинные народные песни, а жизнерадостный голос Иси так поскучнел, что и сказки мне слушать уже не хотелось. Бабушка чаще и дольше обычного полировала медное убранство святилища. Мать, как всегда спокойная и невозмутимая, занималась делами, но в улыбке её сквозила печаль. Мы с сестрой шили, читали вместе, но уже не хихикали, не лакомились сластями. А когда вечерами мы собирались у бабушки вокруг очага-котацу, беседы наши неизменно съезжали на скорбные темы. Даже в людской, где разговоры и смех, как и прежде, мешались со стуком прялок и ступок, в которых мололи рис, не чувствовалось былого веселья.

В ту пору ничто меня так не утешало, как визиты в храм с мамой и Иси. Мамина служанка, Тоси, неизменно следовала за нами, несла цветы на могилы. Сперва мы заходили в храм засвидетельствовать почтение священнослужителю, моему многоуважаемому учителю. Он угощал нас чаем с пирожками, потом провожал к могилам, а мальчик-монах нёс деревянное ведёрко с водою, на поверхности которой плавал бамбуковый ковшик. Мы кланялись могилам и потом из уважения к усопшим поливали водой из ковшика основания высоких серых камней. Жители Нагаоки так почитают прошлое, что и через много лет после смерти моего отца мать говорила, что, как ни придёт к нему на могилу, надгробие всегда влажное: значит, отца навещают друзья и бывшие слуги.

15 февраля, в день, когда Будда достиг полной Нирваны, мы с Тоси отправились в храм, захватив в подарок священнослужителю лакированную коробочку с маленькими данго, слепленными в форме различных зверушек, — в знак того, что у смертного одра Будды собрались все живые существа, кроме кошки. Добрый старый священнослужитель поблагодарил нас, отложил несколько данго на тарелку, поставил ненадолго перед алтарём, а потом забрал, чтобы съесть на обед. В тот день он растроганно попрощался со мною, поскольку вскоре хотел навсегда покинуть Тёкодзи.

Тогда я не понимала, зачем ему уходить из храма, где он так долго служил и который так нежно любил, но впоследствии я узнала, что, несмотря на всю его преданность храмовой жизни, разум его оказался сильнее веры и он дал обет нищеты, готовый сносить всеобщее презрение.

Однажды вечером после сильного снегопада мы с бабушкой уютно устроились возле котацу в её комнате. Я сматывала в клубки конопляную пряжу: из неё должны были сплести москитную сетку для приданого моей сестры, и бабушка учила меня искусно сучить ворсистую нить.

— Досточтимая бабушка, — воскликнула я, вдруг вспомнив, о чём собиралась ей сообщить, — я забыла вам рассказать, что завтра мы в школе будем играть в снежки. Хана-сан возглавит одну команду, а я другую. Нам предстоит…

Я так увлеклась рассказом, что вновь упустила нить, и она запуталась. Я дёрнула нитку, но сделала только хуже.

— Подожди! — бабушка потянулась помочь мне. — За работой нужно петь песню о том, как конопляную пряжу сматывают в клубки. — И, распутывая нить, запела дрожащим голосом: