Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки - Страница 7

Долгое время обширные владения, где некогда привольно пасся скот господина Тоды, пустовали. Мы, дети, по дороге домой из школы боязливо заглядывали в трещины чёрной дощатой изгороди и, перешёптываясь, глазели на пустоши, поросшие сорной травой и высоким бурьяном. Нам отчего-то казалось, что по этим пустынным местам скитается душа покойной госпожи Тода, которая, отправившись в неизведанное, добилась того, чего на земле добиться была бессильна.

Однажды отец, вернувшись домой, сообщил нам, что отныне господин Тода служит охранителем состоятельного земледельца в далёкой провинции. Такая удача выпала господину Тоде оттого, что после Реставрации новая власть не справлялась с многочисленными княжествами (где прежде были самостоятельные правители), и, как следствие, там зачастую воцарялось беззаконие. Для владельцев множества мелких сельских хозяйств Реставрация не стала таким ударом, как для самураев; Этиго всегда славилась щедрыми урожаями риса, и деньги у земледельцев, конечно, водились. Но отчаянные грабители нападали на их дома и порой даже убивали хозяев. Состоятельные земледельцы нуждались в защите, а поскольку строгие ограничения феодальной поры, упорядочивавшие жизнь различных сословий, уже не действовали, власть не вмешивалась в имущественные дела этих земледельцев, и среди них стало модным нанимать бывших самураев — тех, кто некогда были над ними набольшими, — в качестве охранителей. Самураи отлично справлялись с этой задачей — отчасти в силу прежнего своего высокого положения, внушавшего трепет нижестоящим, отчасти оттого, что были искусными воинами.

К господину Тоде в новой его ипостаси относились как к почётному гостю-полисмену. Он получал хорошее жалованье — его неизменно вручали завёрнутым в белый лист бумаги с пометкой «Дань благодарности». Разумеется, долго так продолжаться не могло: понемногу органы власти добрались и до нашей глуши, обеспечив земледельцам защиту.

Потом мы узнали, что господин Тода стал учителем в экспериментальной школе новоиспечённой системы государственных школ. Его коллеги, люди преимущественно молодые, гордились своими передовыми взглядами, а к традиционной культуре Японии относились свысока. Старый самурай, увы, был там чужим, но благодаря чувству юмора и философскому складу характера как-то справлялся, однако со временем министерство образования издало указ, запрещавший преподавать без официального диплома учителя. В возрасте господина Тоды, вдобавок с его образованием и воспитанием, учиться и сдавать экзамены тем, кого он считал пустыми и самодовольными юнцами, было попросту унизительно. Он отказался от этой мысли и обратил взор на одно из самых изящных своих умений — каллиграфию. Он рисовал прекрасные иероглифы для торговых марок, названия которых нередко можно увидеть на маркизах, что свисают с карнизов японских лавок. Ещё он выводил китайские стихотворения на ширмах и картинах-свитках, а также надписи на полотнищах для синтоистских храмов.

В нашу семью пришли перемены, разлучившие нас с Тодой, и лишь через несколько лет я узнала, что они перебрались в Токио: господин Тода с отважной уверенностью заключил, что новая столица с её передовыми идеями оценит его по достоинству. Но всё-таки он был человеком эпохи феодализма, столицей же владело бурное увлечение новизной и снисходительное презрение к старине. Для Тоды там не было места.

Несколько лет спустя — я уже училась в Токио — как-то раз, пробираясь по оживлённой улице, я вдруг углядела вывеску, написанную изящным почерком: «Наставник в игре го». Меж планками решётчатой двери я заметила господина Тоду, он сидел очень прямо, с достоинством истинного самурая, и учил нуворишей-негоциантов играть в го (нечто вроде шахмат). Негоцианты эти удалились от дел, как водится у стариков, оставили свои предприятия сыновьям или другим наследникам и теперь проводили досуг за игрой в го, чайными церемониями и прочими культурными занятиями. Господин Тода постарел, обтрепался, но сохранил и выправку, и шутливую полуулыбку; будь я юношей, я, конечно, зашла бы к нему, но для девушки помешать игрокам было вопиющим невежеством, и я прошла мимо.

В следующий раз я увидела его через несколько лет. Как-то раз ранним утром, когда я ждала конку на углу близ какого-то учреждения, мимо меня прошёл человек; левое его плечо было чуть ниже правого, как бывает у тех, кто некогда носил два меча. Он скрылся в дверях учреждения, чуть погодя появился в форменном головном уборе и плаще, занял пост у двери и принялся открывать её перед входящими. Это был господин Тода. Надменные юные клерки в щегольских европейских нарядах спешили мимо него, не удосуживаясь даже кивнуть в знак благодарности. Вот они, новые иностранные манеры, усвоенные так называемыми прогрессивными молодыми людьми!

Бесспорно, развитие необходимо, но я не могла отделаться от мысли, что всего лишь лет двадцать назад отцы этих самых юнцов должны были бы поклониться до земли, если бы мимо них, держась очень прямо в седле, проскакал господин Тода. Дверь открывалась, закрывалась, а он стоял с высоко поднятой головой и неизменной шутливой полуулыбкой. Отважный, несломленный господин Тода! Он олицетворял множество людей прошлого, кому нечего было предложить новой жизни, кроме чудесной, но бесполезной ныне культуры старого мира, и они со спокойным достоинством смирились с судьбой проигравших — но все они были героями!

Накануне очередной годовщины затопления замка в Нагаоке мы с Кин отправились прогуляться вдоль старого замкового рва. Сколько-то лет назад его частично засыпали, и теперь там тянулись аккуратные рисовые поля, однако бо́льшая часть рва так и осталась заболоченной пустошью, куда постепенно свозили из города всякий сор. В одном месте бывшая крепостная стена выступала достаточно далеко; под её защитой образовался пруд, поросший бархатистыми листьями лотоса. Кин сказала, что некогда замковый ров был очень глубокий и вода в нём была ясная как зеркало, а зеленевшие там и тут листья лотоса в сезон цветения походили на неровно вытканную парчу с узором из белых и розовых цветов.

— Как выглядел этот замок, Кин? Расскажи мне ещё раз о нём, — попросила я, глядя на ров, разрушенные стены и груды камней на вершине холма.

— Как все замки, Эцубо-сама, — отвечала она, — разве что он был наш.

Кин унывала нечасто, но сейчас лишь печально и молча смотрела на руины замка.

Я повернулась лицом к холму и закрыла глаза, силясь мысленным взором увидеть картину, которую так часто живописали мне уста верных Иси и Дзии. Прямоугольная махина из камня и штукатурки с узкими окнами в белых решётках, ярусы изгибающихся крыш изящно змеятся друг над другом таким образом, что если с любого угла сбросить какой-то предмет, он найдёт беспрепятственный путь на землю; в вышине над глубокими карнизами и крышами с множеством остроконечных венцов, с каждого конца изгибающегося конька, сияют на солнце медные рыбки с обращёнными кверху хвостами. А внизу, у самых насыпей в обрамлении сосен, спят в сумеречной тиши воды рва — простецы называли его бездонным, — и в чистых водах его отражаются шестигранные камни стены, похожей на панцирь черепахи.

— Идёмте, Эцубо-сама, нам пора.

Вздрогнув, я открыла глаза. От явившейся мне картины не осталось ничего, кроме разве что насыпей, некогда защищавших от летящих стрел и копий; ныне на здешних холмах мирно раскинулись огороды.

— Некогда здесь повсюду, — на обратном пути Кин широким жестом обвела окрестности, — были прекрасные сады благородных слуг, чьи дома окружали внешнюю стену замка. А ныне вся прежняя красота разбита на сотни обычных крестьянских хозяйств, и некоторые из них, как наше, обрабатывают непривычные к ручному труду вассалы «былой славы»!

До самого дома Кин молчала, я угрюмо шла рядом с ней, и моя радость от предвкушения завтрашнего торжества несколько омрачилась.

Затопление замка — так в японской литературе именуют величественное запустение покорённого и заброшенного замка. Новые власти щедро и мудро стремились помочь своим подданным приспособиться к неразберихе, воцарившейся после войны[18], но жители Нагаоки славились долгой памятью. Многие по-прежнему полагали, что вытащить императора, потомка бога, из его дворца святости и покоя и окунуть в мир низменных земных обязанностей было святотатством, и тот факт, что пресёкся некогда непрерывный праведный путь власти сёгуна, — трагедия для Японии.