Воронцов. Перезагрузка. Книга 2 (СИ) - Тарасов Ник - Страница 18

Она не ответила, только глубже зарылась в платок. Из её груди вырвался сдавленный всхлип.

Поднялся, подошёл, взял на руки, как ребёнка. Лёг на кровать, укладывая рядом, обнял так, чтобы её голова лежала на моём сердце.

— Ну? — прошептал, целуя в макушку. — Рассказывай. Приснилось что?

— Не спалось, — выдавила она, голос дрожал, как пламя свечи на сквозняке. — Всё думаю… Что ты боярин, а я кто? Простая девка, без приданого, без роду-племени. — Она резко вдохнула, словно ныряла в ледяную воду. — А ты… Ты ведь не можешь со мной… Навсегда. Тебе нужна боярыня, с приданным, с положением. А я… — Её голос сорвался на шёпот. — А я скоро надоем. Ты меня прогонишь, как старую собачку.

Я замер. В груди что-то сжалось, будто кто-то схватил за горло. Как она могла так думать? Ведь каждый её вздох, каждый взгляд — это же не просто привычка. Это как воздух, без которого дышать невозможно.

— Маш, — начал я, гладя её волосы. — Ты правда думаешь, что я такой кретин, чтобы не видеть, кто ты? — Она молчала, только пальцы впились в мою грудь. — Да, мир этот не так прост. Но ты для меня — не «никто». Ты… Ты как весна после бесконечной зимы. Как свет после темноты.

Она подняла глаза, и я увидел в них страх — не за себя, а за нас. За то, что не выдержим груза эпохи.

— Я же не боярыня, не графская дочь, Егорушка, — прошептала она. — У меня нет приданого. Только сердце своё могу отдать, а оно уже твоё. Но ты… Ты ведь обязан думать о долге. О семье.

Я встал резко, как ужаленный. По избе прошёлся, как тигр в клетке. Руки сжались в кулаки сами собой.

— К чёрту долг! — выпалил я, и Машка вздрогнула от резкости моего голоса. — К чёрту эти их условности! — Я повернулся к ней, и она увидела в моих глазах огонь, который горел не хуже очага. — Ты думаешь, мне нужна какая-то там барышня, которая не отличит топор от пилы? Которая при виде мозолей в обморок упадёт?

Подошёл к ней, сел рядом, взял её лицо в ладони. Кожа у неё была тёплая, но влажная от слёз.

— Маш, слушай меня внимательно. — Голос мой стал тише, но твёрже. — Я не какой-то барин, каким ты меня видишь. Да, у меня есть знания, есть кое-какие средства. Но душой я простой мужик, который привык работать руками. — Провёл пальцем по её щеке, стирая слезу. — А ты… Ты единственная, кто видит меня настоящего. Не барина, не мастера, а просто Егора.

— Но люди скажут… — начала она слабо.

— А плевать мне на людей! — чуть ли не прошипел я. — Что они понимают в том, что между нами происходит?

Встал снова, заходил по избе. Слова рвались наружу, как вода из прорванной плотины.

— Знаешь что, Маш? В том мире, откуда я… — Осёкся, чуть не проговорившись. — В общем, там, где я раньше жил, такие условности уже давно не имеют значения. Важно только одно: любишь ли ты человека или нет. А всё остальное — чепуха.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно видела меня впервые.

— Ты правда так думаешь? — прошептала.

— Ещё как думаю! — Сел рядом, обнял её крепко. — Ты моя женщина, Маш. Навсегда. И никто, слышишь, никто нас не разлучит. Ни барские условности, ни сплетни соседок, ни чёрт лысый.

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как напряжение покидает её тело.

— А если приедут твои родичи? — тихо спросила. — Если скажут, что ты должен жениться на равной себе?

Я усмехнулся, хотя на душе было не до смеха.

— Тогда я им скажу то же самое, что и тебе сейчас говорю. — Поцеловал её в висок. — Ты — моя. По сердцу, по душе. А всё остальное — пустое.

— Ох, Егорушка, — сказала она, но в голосе звучала нежность. — Так не бывает.

— Бывает, Машенька, — ответил я, целуя её. — У нас так бывает.

Она засмеялась тихонько, и этот смех был лучше любой музыки. А я подумал: пусть весь мир катится к чёртовой матери. У меня есть Машка, есть дело, которое делаю руками. Чего ещё человеку надо для счастья?

— Так просто есть. Ты часть моей жизни, Маш. Часть, которую я не отдам никому.

Она поцеловала меня так страстно, что земля ушла из-под ног. Остались только мы двое в этом мире, где время замерло. Её губы были солёными от слёз, но тёплыми, живыми. Я прижал её к себе крепче, чувствуя, как её сердце колотится под тонкой рубашкой.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, солнце уже стояло высоко, пробиваясь сквозь окно узкими полосками света. Из соседнего двора доносился лай собак, кричали петухи, а где-то вдалеке стучал топор — деревня просыпалась.

— Ну что, — хмыкнул я, поправляя её волосы, — готова к новому дню?

— С тобой — да, — ответила Машка, улыбнувшись и сжав мою руку так крепко, словно боялась, что я исчезну. — Всегда.

И в этот момент я понял: пусть весь мир рухнет, пусть Уваровка сгорит дотла — мы построим всё заново. Потому что есть вещи, которые сильнее времени, крови и смерти. Любовь. Надежда. И эти мгновения, когда ты знаешь — рядом тот, кто не отступит, даже если небо упадёт на землю.

Машка принесла завтрак — кашу, молоко, хлеб с мёдом. Мы ели молча, изредка переглядываясь и улыбаясь. Она то и дело подливала мне молока, подкладывала хлеба, заботилась, как заботится любящая женщина. А я смотрел на неё и думал: «Господи, как же мне повезло».

Позавтракав, я махнул рукой Илье с Прохором, которые уже стояли у ворот с топорами за поясом:

— Ну что, мужики, давайте шуруйте желоба доделывать. Сами себя они не сделают.

— Сделаем, барин! — отозвался Илья. — Только вот беда — доски-то многие в пожаре попортились. Придётся новые тесать.

— Так вас же никто не останавливает, — махнул я рукой, улыбнувшись. — Дерева в лесу хватит на всех.

Они кивнули, перекинув через плечо топоры, и зашагали к Быстрянке. А я с Петькой отправился к сараю, где лежали пилы — требовалось довести их до ума. Кузнец-то зубья сделал, как надо, да только кромки туповаты были, будто их об стенку терли.

— Смотри, Петь, — начал я, беря одну из пил в руки. Металл был тяжёлый, добротный, но требовал доработки. Зубья должны быть под углом градусов в сорок пять. — Петр посмотрел на меня, как будто я ему что-то неприличное сказал. И я тут же поправился. — Вот так, указывая на лопату, воткнутую в землю и жердью разделив угол пополам. Не больше, не меньше. Если круче — будут рвать дерево, не резать. Если пологие — быстро затупятся.

Пётр наклонился, щуря глаза, потом кивнул:

— Ага, понял. Как у серпа для травы?

— Точно! Только тут каждый зубец — как лезвие. Нужно, чтоб ровно шли, без перекосов.

Митяй, что крутился рядом с самого утра, внимательно слушал, изредка кивая. Он схватывал всё на лету — показал раз, он уже понял.

Взяли напильники из сарая, те самые, что Фома привёз из города, и начали точить. Металл поддавался легко — не сыромятина, конечно, но и не сталь, как в двадцать первом веке. Где-то между железякой и крепким дубом. Я водил напильником по зубцу за зубцом, показывая Петьке, как держать инструмент, под каким углом вести.

— Эх, жаль, кузнец не закалил, — буркнул Пётр, водя пальцем по заточенному зубцу. — Такие пилы недолго проживут.

— Это точно, — кивнул я, вытирая пот со лба. Работа была кропотливая, требовала внимания к каждой мелочи. — Фому в город придётся ещё раз отправлять. Пусть возьмёт ещё таких же, да и кузнеца пусть попросит, чтоб тот их закалил как следует. А то через день точить — не дело.

Пока мы работали, солнце уже перевалило за полдень. Пот заливал глаза, рубахи прилипли к спинам, но дело двигалось. Я уже закончил со своей пилой. Пётр с Митяем тоже свои пилы заточили — ровные, как на заводе получились. Ручная работа, мать его, зубцы аж блестели на свету, словно серебряные монетки. Каждый зуб Митяй выводил с такой тщательностью, будто ювелирное дело делал.

— Глядите-ка, Егор Андреевич, — показал он мне пилу, поворачивая её к солнцу. — Как зеркало! Брёвна сами проситься будут на распил.

Я покивал одобрительно. Работа и вправду была на совесть — каждый зубец заточен под правильным углом, без заусенцев.