Без кожи - Градова Ирина - Страница 12
- Предыдущая
- 12/18
- Следующая
– Есть что-то по маньяку? – спросил он, решив, что достаточно пощекотал ей нервы.
– Пока ничего конкретного, – вздохнула она. – Я ищу похожие случаи по городу и области, рассчитываю в ближайшее время получить результаты… Вернее, надеюсь, что их не будет!
– Тьфу-тьфу-тьфу! Так что, пока подозреваемых – ноль?
– Не совсем. Опера нарыли одного гражданина, у которого были, гм… разногласия с первой жертвой.
– Разногласия какого рода?
– Вроде бы он пытался за ней ухаживать и регулярно получал от ворот поворот. Кажется, они даже подрались, тетка жертвы готова подтвердить, и, думаю, другие свидетели тоже отыщутся.
– А данный гражданин имеет склонность к садизму? – поинтересовался Дед. – Насколько я понимаю, кожу с тел погибших вырезали еще при жизни?
– Шеин поехал за ним, как только этого Полетаева доставят в СК, я с ним поговорю.
– Отлично! И пусть на допросе поприсутствует Бахметьев, лады? Может, он своим опытным глазом заметит то, чего не увидишь ты?
– Я так и собиралась сделать, Андрон Петрович.
– Вот и ладушки… Иди, дорогуша, служи!
На кладбище было холодно. Мономаху нередко приходилось бывать в таких местах: умирали старые учителя, профессора из университета, родители друзей и даже сами друзья, несмотря на то что возраст для ухода, кажется, еще не подошел, и каждый раз, на каком бы кладбище он ни оказался, ощущал холод – в любое время года. Даже если светило солнце и термометр показывал тридцать градусов.
Мономах не верил в сверхъестественные силы, но с годами убедился, что там, то ли наверху, то ли внизу, все-таки что-то есть, и именно оно, это нечто, ведает погостами и создает на них определенную атмосферу, не позволяющую думать ни о чем, кроме того, что происходит возле ямы глубиной в два метра, и деревянного ящика рядом. Ну или урны.
Мономаха охватывала депрессия всякий раз, когда приходилось хоронить близких знакомых, но сегодня он не находил себе места ни физически, ни душевно: таких молодых, как Костя Теплов, он никак не рассчитывал провожать в последний путь!
На прощание в морг он не успел из-за срочной операции, но на кладбище поспел вовремя, хоть и явился последним. При его появлении лицо Маши, еще более бледное и осунувшееся, чем в их последнюю встречу, слегка просветлело. Ее бывший стоял рядом – слава богу, все-таки пришел проститься со старшим сыном! Мужчины лишь молча обменялись кивками, показывая, что заметили и узнали друг друга. Мономах видел все как в тумане: в фокусе его зрения постоянно была Маша – он как будто опасался, что, если хоть на миг потеряет ее из виду, она исчезнет, растворится в воздухе, как только гроб опустят в яму. Разумеется, этого не произошло, и через сорок минут на этом месте вырос небольшой холмик, на который водрузили портрет покойного, словно перечеркнутый траурной лентой, и цветы, которые предварительно вытащили из гроба работники кладбища. С фотографии на Мономаха смотрел серьезный молодой человек – да нет, еще совсем мальчишка. Он казался сосредоточенным и не улыбался в объектив – интересно, почему Маша выбрала именно этот снимок?
Все закончилось довольно быстро. Мономах предпочел бы поскорее исчезнуть, но не был уверен, что подруга его поймет, – возможно, она рассчитывала на разговор. Он взглянул на часы: время еще есть.
– Владимир Всеволодович, а вы-то как здесь?!
Возглас за спиной заставил его обернуться.
– Могу задать тебе тот же вопрос! – пробормотал он, увидев перед собой Михаила Пака, молодого хирурга из его отделения. Он находился в отпуске, но Мономах спал и видел, как бы вернуть его к работе, чтобы «освоить» побольше квот, да и дать талантливому парню подзаработать, чего уж греха таить.
– Я знал Костю… Вернее, наши матери общаются, ну и мы через них.
– Ясно.
– А вы?..
– Мы с Машей… ну, с его мамой то есть, учились вместе. В меде.
– Правда?
Мономаху нравился Миша: у него отличные руки, что является главным достоинством хирурга, и, что определенно указывает на высокие душевные качества, он сострадателен к больным. Последнее – достоинство крайне редкое, особенно в медицинской среде! А еще Михаил отличался неизменной вежливостью: Мономах ни разу не слышал, чтобы он употребил не то что ругательное, но даже просто грубое слово в общении с коллегами или пациентами, и готов был поклониться его родителям в пояс за такое потрясающее воспитание сына! Пак был одним из немногих в отделении ТОН[5], к кому Мономах обращался на «ты», и все знали о его особом отношении к Михаилу. Ну и плевать, в конце концов, он его ученик, и именно Мономах перетащил Пака к себе, как только стал заведующим отделением.
Тактаров, его вечный враг и соперник, не уставал бухтеть, что коллега, дескать, набирает врачей не по их профессиональным качествам, а по принципу модельной внешности и что пациенты по этой причине рвутся именно в ТОН, а не к Тактарову. Что ж, Севан Мейроян и Михаил Пак, несомненно, парни привлекательные, но, помимо внешности, обладают всем тем, что необходимо больным, – образованием, опытом и умением. Так что не важно, что там себе думает Тактаров!
– Я удивился, увидев тебя, – пробормотал Мономах задумчиво. – Вы с Костей не могли учиться вместе…
– Верно, – кивнул Миша. – Я старше почти на шесть лет.
– Значит, друзьями вы не были?
Парень покачал головой.
– Владимир Всеволодович… – начал было он, но тут к ним приблизились Маша и невысокая, очень стройная женщина неопределенного возраста в элегантном черном пальто и шляпе с небольшими полями.
Не оставалось ни малейших сомнений в том, что она приходится Мише матерью: раскосые глаза, смуглый цвет лица и тонкие восточные черты выдавали в ней представительницу монголоидной расы. Мономаха всегда удивляла невозможность определить возраст кореянок и китаянок: кажется, достигнув тридцатилетия, они перестают стареть, и пятидесятилетнюю или даже шестидесятилетнюю даму не слишком опытный человек, скорее всего, примет за тридцатипятилетнюю. Такой была и мама Михаила Пака.
– Вова, познакомься, – тихо сказала Маша, кивая в ее сторону. – Это Галя, мама Миши.
– Очень приятно, – кивнул Мономах, с интересом разглядывая необычное лицо новой знакомой.
Интересно, она делала блефаропластику – откуда «двойные» веки у кореянки? А еще он не смог обнаружить ни единой морщины на лице Галины Пак, как бы пристально ни вглядывался, а ведь ей, должно быть, за шестьдесят: Мономах знал, что у Миши есть еще старший брат… Может, родила первенца в восемнадцать? Черт, но она все равно выглядит на сорок пять!
– Спасибо, что пришел, – добавила Мария. – Никто из Костиных коллег не пришел, даже его девушка.
– Как странно!
– Только заведующая прислала красивый букет и венок, спасибо ей!
– Говоришь, никто из коллег… – задумчиво пробормотал Мономах. – И даже его подружка?
– Наверняка они поверили отчету патологоанатома и считают моего сына записным наркоманом, да еще и самоубийцей!
– Это не объяснение!
– В смысле?
– Даже если так, что, необязательно приходить на похороны? Костя никого не ограбил и не убил, верно? Тогда почему его коллеги ведут себя подобным образом?
– Сдается мне, твой друг прав, – неожиданно подала голос Галина Пак. – Удивительно, что никто не счел нужным проводить коллегу в последний путь, а ведь Костя проработал в той больнице почти год!
– Ну да… А ты что думаешь? – Маша вопросительно взглянула на Мономаха.
– Ну тут могут быть варианты.
– Какие, например?
– Допустим, они боятся гнева начальства.
– Но она…
– Да, знаю, прислала венок и так далее, но это всего лишь красивый жест, и ничего более! Вдруг она ощущает вину?
– За что?
– За то, что довела Костика до самоубийства.
– Это не было самоубийством!
– Но завотделением может так считать, как и ее подчиненные. Когда человек, работавший с тобой бок о бок, о котором ты думал, что знал его вдоль и поперек, вдруг решает свести счеты с жизнью, невольно начинаешь прикидывать: а нет ли в этом твоей вины? Мы понятия не имеем, какие отношения были у Кости с коллегами!
- Предыдущая
- 12/18
- Следующая