Служу России! (СИ) - Старый Денис - Страница 9

Так же думали когда-то и о Анне Иоанновне. Что не станет курляндская баба, нынешняя государыня, вмешиваться в дела государственные, а ее окружение будет править.

Но тогда не вышло. Как видно, история редко учит людей.

Ведь дело даже не в том, что все присутствующие изначально свято верили в восхождение звезды Елизаветы Петровны, а в том, что после смерти Анны Ивановны некому взойти на престол. Вот и стали задумываться некоторые, в основном, молодые и амбициозные люди, что не за горами тот час, когда вся Российская империя будет вынуждена признать дочь кухарки Марты Скавронской своей правительницей.

— Но где же Мавра? — голосом, полным волнения, спрашивала Елизавета Петровна.

Медик Иоганн Лесток, за гранью приличия не сводивший взгляд с декольте царевны, усмехнулся. Он не волновался, для него ситуация была даже скучноватой — мало опасности, так, игра в детские шалости.

Французский шпион упивался ощущением угрозы. Он был по духу авантюристом, своего рода адреналиновым наркоманом, который уже не может жить без интриг и без того, чтобы чувствовать постоянную опасность. Поэтому именно Лесток и был тем, кто постоянно создавал ауру таинственности и накалял обстановку, когда даже, казалось бы, безопасная встреча чувствовалась, как нечто смертельно опасное.

Вся жизнь Лестока — это сплошная авантюра. Уже то, что он не был дипломированным медикусом, но при этом исправно лечил всех, порой и саму императрицу, говорило о многом. Когда-то он нахватался знаний по медицине у своего отца, видного лекаря. Вот и врачевал, причем делал это в достаточной степени искусно. Ну, а в чем не разбирался… Так одно из главных преимуществ Лестока было в том, то он исключительно красноречиво убеждал в своей правоте, и многие ему верили.

А стоило этому мужчине выйти на французских шпионов, которые стали Лестоку доплачивать за любую информацию о русском дворе, так и вовсе он стал воспринимать себя, как главного вершителя судеб империи. С Иоганном Германом советовался Петр II, его слушала Екатерина Алексеевна, сам Петр Великий держал любителя выпить и погулять Лестока рядом.

Иоганн искренне считал, что, так или иначе, но Елизавету поставит на трон. Не боялся работать в этом направлении, даже найдя выходы на ряд офицеров Семёновского и Преображенского полков. И все равно в нем жил трус. Больше всего на свете Лесток боялся проиграть.

Здесь же находился и Алексей Розум, которого в елизаветинском кружке именовали только лишь как Алексея Григорьевича Разумовского. Вот ему было определённо всё равно, что происходит вокруг. Он просто любил Елизавету. Причём не как женщину или царевну, а как свою бабу, которую порой можно даже и поколотить, пусть и не совсем в трезвом виде это делать.

Наиболее же хитрым и дальновидным из всех собравшихся являлся Бестужев-Рюмин. Этот, несомненно, умный и дальновидный человек находился здесь исключительно по расчёту. Он уже подметил, что здоровье ещё и не старой, но уже измотанной ожирением и дурным образом жизни государыни таково, что стоило ожидать в самые ближайшие годы резкого обострения, и серьёзного — вплоть до скоропостижной смерти владычицы российской.

У императрицы одна за другой наружу выходили хвори. С ними, впрочем, можно было и побороться, но сама Анна Иоанновна как будто бы не замечала, что с каждым годом приступы мочекаменной болезни, как и других, всё более и более острые.

Так что расчёт простой: после смерти нынешней императрицы остаётся только лишь обратить внимание на Елизавету Петровну. Ещё одна дочь Ивана Алексеевича, деда Лизы, её кузина Екатерина считалась столь незначимой фигурой, что не найдётся того, кто поставил бы на неё. Тем более, что она, Екатерина Ивановна, живёт вполне себе простой жизнью в Мекленбурге. Живет и не помышляет о России.

Была ещё одна родная сестра у Анны Ивановны — Прасковья. Но ту уже воспринимали и вовсе как худородную, так как Параска состояла в неравном браке. И ещё каких-то фаворитов при царственной особе не допустят даже, или особенно, те, кто сейчас в фаворе.

Ну, а внука Петра Великого — Карла Петра Ульриха — тоже никто не воспринимал всерьёз. Он был будто чужеродным, слишком юным, а ещё слишком немцем. Повторения истории с Петром Вторым никто не хотел.

Вот и выходило — есть одна лишь Елизавета Петровна, которой на самом деле сочувствовало немалое количество даже и высших сановников в Российской империи.

Елизавета взяла в свои нежные пальчики маленькое пирожное, приоткрыла свой несколько несуразный, маленький, но неизменно привлекательный ротик. Златовласая красавица хотела было закинуть в рот бисквит, но замерла.

В комнату небольшого дома на Васильевском острове зашёл один из казаков, которых привлёк к охране Елизаветы Лёшка Розум, так и норовивший окружить свою любимую малоросскими казаками.

Вошедший молодой мужчина степенно поклонился и обратился, прежде всего, к уже нетрезвому Алексею Разумовскому:

— Мавра Егорьевна прибыли!.

Лесток мотнул головой, прогоняя наваждение. Настолько возбуждающе теперь выглядела Елизавета с приоткрытым ротиком и с расширенными глазами, настолько волнительно поднималась и опускалась её грудь, стремящаяся вырваться из тугих оков платья, что медик уже начал представлять, как он… Её… Ну как в тот, пока что в единственный раз… А как хотелось бы повторить!

Удивительным образом Елизавета Петровна в тот же момент собралась, отринула волнение, наполнила свой взгляд признаками разума.

Через несколько минут Мавра Егоровна зашла в комнату и, будто намеренно до того не извлекая зажатого меж грудями предмета, начала копошиться у себя в декольте.

Кто-то шаркнул ботинком с пряжкой, кто-то кашлянул в платок.

Что ж, можно простить девушке подобную шалость. Мавре очень нравилось нравиться мужчинам. Но с её внешностью она могла лишь временно всколыхнуть у кавалера животные инстинкты. Декольте Мавры Егорьевны пусть и уступало елизаветинскому, но ненамного.

Даже Разумовский и тот хмыкнул и облизался. И если не смотреть на лицо вошедшей девушки, то можно было бы облизывать сухие губы и всем остальным.

— Ну же, Маврушка! — Елизавета Петровна ощутила непривычную эмоцию, будто тут, в этом обществе, находится женщина, что могла бы составить конкуренцию первой красавице России.

Изрядно помяв свою грудь, Мавра вытащила из мягких тисков искомую вещицу.

Пётр Иванович Шувалов — единственный из мужчин, кто не был сильно впечатлён зрелищем изъятия из женских достоинств достаточно большой табакерки. Он подошёл к Мавре и взял в свои руки серебряную, с незначительной инкрустацией бриллиантами и золотом, вещицу. Крышечка её была ещё теплой, но Шувалов, не дипломат, не граф, а сын помещика, и бровью не повёл.

Хотя Мавра Егорьевна была бы явно не против, чтобы Пётр взял в свои руки и то, откуда была извлечена вещь. Шувалов-то и вовсе тут во многом потому, что Мавра была в него влюблена. Впрочем… она, страждущая замужества, влюбилась бы и в того гвардейца. Вот только с Шуваловым вполне ещё можно рассчитывать на что-то, особенно если забрезжит рассвет правления Елизаветы Петровны. А вот с гвардейцем — вряд ли.

Шувалов ещё немного покрутил у себя в руках вещицу, а после, в нетерпении, к нему подскочил Иоганн Герман Лесток (или Арман — такое французское звучание больше предпочитал сам авантюрист). И теперь они, отбирая друг у друга табакерку, по очереди её крутили, открывали, трясли, силились понять, где же спрятана важная записка.

— Смотрите дно, — отрешённо, с ленцой, как будто многомудрый мастер поучает своих учеников, сказал Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.

Кажется, он даже чуть поморщился — возможно, от того факта, что сами они не догадались этого сделать.

Он не так давно, да и ненадолго прибыл из Дании, где был, словно в ссылке, русским посланником. Однако Бестужев-Рюмин не терял связей с заговорщиками. Более того, весь род Бестужевых в той или иной степени поддерживал всех, кто был против Анны Иоанновны, пусть и делали они это разумно, тихо, не выпячиваясь.