Продавец надежды. Найти смысл жизни в мире, где тревога – норма, а спокойствие – бунт - Кури Аугусту - Страница 8

Когда мы вышли из высотки и прошли через оцепление, я хотел закрыть лицо и быстро уйти оттуда. Но это было невозможно: тротуар был заполнен людьми. Приехали журналисты, выспрашивая подробности. С поникшей головой я двигался вперед.

Чтобы не тревожить меня, Продавец надежды тоже ничего не говорил. Никто не знал, что на самом деле произошло на крыше, и моя просветленная беседа с этим загадочным человеком осталась только в моем сознании.

Пока мы шли через толпу, оставив позади журналистов, мне стало страшно. На нас смотрели как на знаменитостей. Я прославился совсем не так, как хотел бы прославиться.

Человек, за которым я шел, понимал, что желание славы – вернейший признак того, что наш мир превращается в большой сумасшедший дом. По пути он, не переставая, повторял:

– В конце концов, кто заслуживает большего почитания – безвестный мусорщик или голливудский актер? У кого из них сложнее душевная организация? Чья история запутаннее? И у того и у другого. Нет между ними разницы. Но «нормальные» люди считают подобное сравнение ерундой.

Видя, как меня смущают расспросы возбужденной толпы, жаждущей узнать, что произошло на крыше, этот умный человек перенаправил внимание людей. Вместо того чтобы попытаться незаметно покинуть место происшествия, он остановился, поднял руки и попросил толпу замолчать. Тишина наступила далеко не сразу.

В моей голове пронеслась мысль: «Опять будет внушительная речь». Но незнакомец снова изумил меня. Ничего не объясняя, он попросил всех образовать большой круг. Учитывая количество собравшихся, это было непросто. Тогда он, ко всеобщему удивлению, вышел в центр круга и начал плясать ирландский танец. Он танцевал, то медленно приседая, то также неспешно вытягиваясь во весь рост, и при этом восторженно что-то восклицал.

А я опять подумал: «Интеллектуал не поступил бы так. Даже если бы я хотел, то не смог бы». Чертовы предубеждения. Я только что чуть не убил себя, а предубеждения живее всех живых. Я был чертовым «нормальным» человеком.

Никто, и уж тем более я, не мог понять, почему танцует Продавец надежды; но вскоре многие присоединились к его танцу. Люди в толпе танцевали или хлопали в ладоши, поддерживая танцующих. Страшное зрелище сменилось весельем. Радость заразительна. Незнакомец заразил их своей безыскусной эйфорией.

Круг расширялся. Люди, которые умели танцевать, и те, которые оголтело пустились в пляс, стали брать друг друга за руки и двигаться по кругу. Задние ряды тоже прониклись настроением и принялись хлопать в такт танцу. Но многие сохраняли невозмутимый вид – среди них были хорошо одетые бизнесмены. Они не хотели показаться сумасшедшими. Как и я, они предпочитали скрывать свое безумие.

В круг танцующих время от времени выходил кто-нибудь из зрителей, чтобы потанцевать и вернуться под всеобщие овации. Я спокойно стоял рядом, но вдруг Продавец надежды взял меня за руки и с веселым видом потащил в круг.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я не знал, куда деваться. Я умел читать лекции, но во мне не было легкости, бесшабашности. Я с жаром декламировал студентам и преподавателям «Капитал» Маркса, горячо говорил о свободе слова, но в глубине моей души почти не было свободы. Вокруг меня танцевали люди, подбадривали меня, но я стоял как вкопанный. Несколько минут назад я был центром внимания этой толпы, а теперь надеялся, что меня никто не узнает. Надеялся, что не увижу студентов и преподавателей из моего университета. Раньше я готов был умереть, а теперь меня беспокоил позор. Вот чокнутый! Я понял, что моя болезнь еще глубже, чем я думал.

Я всегда был уверен в себе, всегда сдержан, не повышал голос, если не рассержен. Я никогда не выражал радость в общественных местах. Я не умел импровизировать; свойственный интеллектуалам вирус формализма поразил мое существо. Все по полочкам, а на полочках бардак. Толпа смотрела на меня, ожидая, когда же я пошевелюсь, а я все не мог преодолеть стеснения. И вдруг еще один сюрприз: из ниоткуда появился горький пьяница, который тыкал пальцем в небо, обхватил левой рукой мою правую и потащил танцевать.

Помимо того, что от него невыносимо воняло, он еще и не мог танцевать, и мне приходилось придерживать его, чтобы он не упал. Увидев, что я стою посреди веселья, как будто весь в гипсе, он остановился, посмотрел на меня, поцеловал в левую щеку и пробормотал:

– Очнись, дружище! Тебя спас главный инопланетянин. Это твой праздник!

Я был поражен в самое сердце. Я никогда не слышал, чтобы такая искренняя жизненная сила заключалась всего в нескольких словах. И я понял нечто важное. Я вспомнил притчу Христа о заблудшей овце. Читая и комментируя ее как социолог, я не мог понять, зачем было бросать девяносто девять овец, чтобы искать одну-единственную. Социалисты приносят миллионы людей в жертву идеалу, а Христос чуть с ума не сошел по одному человеку, а найдя его, радовался как маленький.

Я критиковал эту чрезмерную романтику, а теперь Продавец надежды демонстрировал точно такую же радость. Лишь после поцелуя пьяницы я понял, что Учитель устроил этот праздник для меня. Пьяница оказался трезвее меня. Я был в растерянности, не мог понять, почему я так важен для человека, с которым только что познакомился. Я потерялся и был найден, я «умер» и был спасен. Чего же мне еще надо? Разве это не повод отпраздновать? Я послал свой формализм куда подальше.

Я был «нормальным», и, как у многих «нормальных», мое безумие было скрытым, закамуфлированным. Я нуждался во встряске. Я расшевелился. Учитель показал, что сердцу не нужны поводы, чтобы биться. Главный смысл жить – в жизни, в неисповедимом существовании. В университете я забыл, что великие философы рассуждали о смысле жизни, политике удовольствия и искусстве красоты. Я считал эти философские рассуждения пустыми мантрами самопомощи. А это были предубеждения. Теперь я понял, что должен напитаться ими. Впервые в жизни я танцевал, не выпив ни капли виски. Чтобы продолжить дышать, мне понадобилась запятая. Редко я чувствовал себя так хорошо.

«Нормальные» так изголодались по радости, что, встретив странного человека, сорвавшего оковы с их чувств, расслабились и веселились, как дети. Танцевали люди в галстуках, танцевали женщины в длинных платьях и мини-юбках. К веселью присоединились дети и подростки.

А вот появилась и старушка, на которую упал Бартоломеу. Она танцевала со своей клюкой. Ее звали Журема, ей было за восемьдесят. Но при этом совсем не было похоже, что она хромает. Она была в лучшей форме, чем я, прекрасное здоровье, разве что легкие симптомы синдрома Альцгеймера. Мало кто так танцевал, как она. Продавец надежды был ею очарован. Они танцевали вдвоем, а я не верил своим глазам.

Вдруг она выскользнула из объятий Учителя. Подойдя к танцующему Бартоломеу, легко стукнула его по голове клюкой и сказала:

– Мерзавец.

Я не смог сдержать смех. Я тоже хотел ударить его, когда он влепил мне свой вонючий поцелуй.

Учитель повернулся к ней и воскликнул:

– Красавица!

А затем подхватил ее за талию и подбросил. Старушка получила дозу адреналина и почувствовала себя двадцатилетней.

Мне иногда казалось, что Продавец надежды лукавит. Но потом я думал: а разве эта старая женщина не восхитительна? Что есть красота? Пока я так размышлял, хитрюга алкоголик подошел к ней ближе и стал заискивать:

– Красавица! Волшебная! Прекраснейшая безумная! Очаровательная!

На него обрушился еще один удар.

– Бесстыжий мерзавец! Дешевый соблазнитель! Кобель! – кричала старуха, изображая гнев.

Бартоломеу опустил было хвост, но тут же понял, что она шутит. Старушка растаяла. Ее уже пятьдесят лет никто не называл красивой, не использовал в разговоре с ней прилагательных в превосходной степени. Она оживилась, взяла пьяницу за руки и принялась танцевать с ним. Я был впечатлен: мне была известна сила критики, а вот с силой похвалы я знаком не был. Быть может, те, кто знаком с ней, лучше исправляют ошибки, дольше и лучше живут? Я был в замешательстве. Никогда еще я не видел столько странных вещей за один день.