Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь - Чемберлен Диана - Страница 22

Песня закончилась, и Амалия поставила григорианские хоралы. Мы обычно разогревались под эту спокойную и странную гулкую музыку, занимаясь медленными растяжками на ее отполированном дощатом полу. Она давала мне указания, хотя сама предпочитала называть их «советами», поскольку на самом деле ей хотелось, чтобы я двигалась именно так, как чувствую, а не исполняла точные или заученные упражнения. «Перенеси вес на ведущую ногу, – могла она сказать мне. – Плавно скользи в сторону. Представь, что к твоей груди привязана нить, которая плавно тянет тебя вперед». В прежние годы меня раздражали эти растяжки, мне не терпелось начать танцевать. Но потом она научила меня внимательно следить за дыханием, за тем, как отзывалось во мне каждое легкое движение и какие чувства оно вызывало. Она замедлила темп моих порывистых движений. Научила сосредотачиваться. Сегодня, однако, сидя напротив нее на полу, делая наклоны вперед и доставая руками до пальцев ног, я невольно думала о том, чем отличается Амалия от моей матери. Все движения Амалии характеризовались медленной и плавной вдумчивостью. Все движения моей матери – быстротой, точностью и целесообразностью. Как мой отец мог любить двух столь разных женщин?

После воскресного разговора с папой я удрученно размышляла над странностью нашей семейной ситуации. Все в нашей жизни, что раньше казалось мне совершенно естественным, теперь стало казаться ненормальным и почему-то опасным, хотя, в чем заключалась опасность, я не могла объяснить даже самой себе. «У нас нет секретов друг от друга», – говорил папа о себе и о моей матери. Мне хотелось верить, что это правда, однако… неужели моя мать действительно нормально воспринимала то, что голова Амалии лежала на его плече? Почему мне никак не удавалось выкинуть эту картину из головы?

Я взглянула в сторону Амалии, она сидела, широко расставив ноги, подол ее шифоновой юбки задрался, обнажив белые бедра, верхняя часть тела склонилась вперед, руки практически распластались по полу, и волосы веером рассыпались перед ее головой. Теперь я видела ее в новом свете. Мне представлялись ее уроки танцев в той «нетрадиционной» больнице. Я воображала ее влюбленной в моего отца, воображала эту любовь, породившую меня. Как переживал папа, когда Амалия неожиданно исчезла? И что испытала мама, когда Амалия появилась на нашем крыльце с ребенком от моего отца?

Внезапно я нарушила молчание.

– Папа рассказал мне о том, как вы познакомились, и все такое прочее, – выпалила я.

Она удивленно вскинула голову, потом медленно подняла с пола верхнюю часть тела.

– С тех пор столько воды утекло, – пренебрежительно сказала она и сразу спросила: – Ну как, ты достаточно разогрелась? С чего хочешь начать, с быстрого или медленного?

«Отлично, – подумала я, – подозреваю, что мы не будем говорить о них с папой».

– С медленного, – ответила я.

Она направилась к CD-плееру, вбирая в себя по пути разнообразные оттенки витражных стекол. Я продолжала сидеть на полу, дожидаясь музыки, которую она поставит. Зазвучала музыка из фильма «Огненные колесницы» [17]. Я встала, закрыла глаза и, слегка покачиваясь, ждала появления ощущений, которые могла выразить в танце, но ничего не ощущала. И все-таки я начала танцевать, надеясь, что сами движения вдохновят меня, но, хотя Амалия тоже начала танцевать, я чувствовала на себе ее взгляд.

– Молли, – вскоре окликнула она меня, – почему, малышка, ты сегодня слишком много думаешь? Постарайся лучше чувствовать.

«Откуда она узнала? – подумала я. – Как ей удалось просто по моим движениям догадаться, что я поглощена раздумьями?»

– Ладно, – сказала она, быстро подойдя к шкафчику, на котором стоял плеер. Открыв его, она достала пластиковый пакет. Я знала, что в нем хранится. Рулоны гофрированной бумаги. Да, они могут помочь.

– О, здорово! – воскликнула я, протянув руку, и Амалия, выудив из пакета рулон красной гофрированной бумаги, вручила его мне.

Я оторвала длинную ленту и отдала рулон обратно. Она оторвала ленту себе, и мы продолжили танцевать, позволяя этим красным лентам обвиваться вокруг нас. Позволяя им плыть по воздуху.

– А можно использовать немного такой гофрированной бумаги для украшения папиной коляски к летнему празднику? – спросила я, когда музыка умолкла.

– Да, конечно. – Опять направившись к плееру, она махнула рукой на оставленный на полу пакет. – Можешь забрать все.

– А ты не хочешь помочь мне украсить ее?

– Нет, пожалуй, – ответила она, перебирая компакт-диски на полке над плеером. Внезапно ее рука замерла, и Амалия, оглянувшись на меня, спросила: – Разве ты не знаешь, что меня не будет на этом празднике?

– Ты что, шутишь?

– Меня не пригласили, и это нормально, – ответила она. – Я понимаю.

– Что значит, тебя не пригласили? Приглашаются все желающие. Чисто автоматически.

– Молли, все дело в твоей бабушке, – сказала она, опуская руки. – И я отлично понимаю ее мотивы. Это семейный праздник и…

– Вот уж неправда! – перебила я. – Туда придет много просто знакомых нам людей. Для начала, моя подруга Стейси. Бабуля сама ее пригласила. И еще я знаю, что приедут Хелен с Питером и Дженет, а они всего лишь работают с папой. Они не имеют никакого отношения к нашей семье. А ты – моя мать. У тебя огромная связь с моей семьей! Ты являешься членом моей семьи.

– Послушай, малышка. – Она улыбнулась. – На самом деле все совершенно правильно.

– Никто же у нас не получает приглашения по почте или еще как-то, – продолжала разглагольствовать я. – Просто все знают об этом событии. И тебе, естественно, полагается прийти туда.

Амалия закусила губу, и мне показалось, что она спорит сама с собой, то ли говорить мне что-то, то ли умолчать. Наконец она вышла на кухню и, вернувшись, протянула мне записку.

– Это я нашла на своей двери на прошлой неделе, – пояснила она.

«Амалия, как вы, несомненно, знаете, через пару недель я устраиваю летнее суаре. По-моему, дорогая, в этом году вам лучше не участвовать в нем. Нора великодушна и делится с вами очень многим. Позвольте ей на сей раз провести вечер с семьей. Искренне ваша, Бесс Мориссон-Арнетт».

Подняв глаза от этой записки, я понимала, что на лице у меня явно отражается возмущение происками бабушки.

– Все нормально, – быстро сказала Амалия. – Всего лишь один вечер моей жизни, и она права. Нора целый год разрешает нам с тобой видеться буквально через день.

– Ну, а я не считаю это нормальным, – заявила я, плюхнувшись в одно из плетеных кресел, и, погрузившись в его большую и круглую голубую подушку, раздраженно вздохнула, скрестив руки на груди. – Не могу поверить, что она поступила с тобой так стервозно.

Я знала, что бабуля не любит Амалию, но она всегда скрывала от меня свои чувства. И осознав по этой записке, как дурно она к ней относится, я жутко разозлилась.

– Ну ладно же! – подражая мне, Амалия скрестила руки на груди. – Похоже, нам следует подыскать для тебя гневную музыку! – Она опять повернулась к полке с дисками и перебирала их, а я продолжала кипеть от злости.

Моя бабушка поступила ужасно несправедливо, практически запретив ей появляться на празднике. «Искренне ваша». Ужасно несправедливо и подло.

– Как тебе такой выбор? – спросила Амалия, вставив диск в плеер, и через мгновение комната заполнилась звуками песни «Мы не будем это терпеть», исполняемой группой «Твистед Систер» [18]. Я не смогла сдержаться и рассмеялась. Амалия взяла меня за руки, подняла на ноги, и мы мгновенно принялись дико прыгать, приплясывать и притопывать, бурно размахивая руками.

К концу этой оргии я совсем запыхалась, и для очередной импровизации Амалия поставила третью часть второго концерта Рахманинова для фортепьяно, мою любимую танцевальную музыку, резко отличавшуюся от стиля «Твистед Систер». Амалия опустилась в одно из ротанговых кресел, скрестив ноги под длинной юбкой.