Маленький лорд Фаунтлерой - Бернетт Фрэнсис Ходгсон - Страница 1

© Перевод. А. Курышева, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Сам Седрик вовсе об этом не подозревал. При нем это ни разу даже не упоминалось. Он знал, что его папа – англичанин, потому что так ему сказала мама; вот только папа умер, когда Седрик был таким маленьким, что он почти ничего о нем не помнил, кроме того, что папа большой, голубоглазый, с длинными усами и что так весело было кататься по комнате у него на плече. После смерти папы он обнаружил, что с мамой о нем лучше не говорить. На время болезни отца Седрика отослали из дома, а когда привезли обратно, все уже кончилось, и его мать, которая тоже тяжело болела, едва начала вставать с постели, чтобы посидеть в своем любимом кресле у окна. Она побледнела и осунулась, на красивом лице не осталось и следа прежних ямочек, печальные глаза казались огромными. Одета мама была в черное.

– Душенька, – сказал Седрик (папа всегда называл ее этим словом, и мальчик тоже привык так говорить), – Душенька, папе лучше?

Он почувствовал, как задрожали ее руки, и, повернув кудрявую голову, взглянул ей в лицо. В его выражении было что-то такое, от чего Седрику захотелось плакать.

– Душенька, – повторил он, – ему лучше?

И тут вдруг любящее сердечко подсказало ему обвить руками мамину шею, осыпать ее лицо поцелуями и прижаться мягкой щекой. Так он и сделал, а мама положила голову ему на плечо и горько разрыдалась, сжимая его в объятиях так, словно никогда больше не сможет отпустить.

– Да, ему лучше, – всхлипнула она, – ему теперь очень-очень хорошо, но вот нам… у нас с тобою никого не осталось, кроме друг друга. Совсем никого.

И тогда, несмотря на малые свои годы, он понял, что его большой, красивый, молодой папа никогда уже не вернется, что он умер, как умирали другие люди, о которых он порой слышал, хоть ему и невдомек было, отчего приключалось с ними такое удивительное несчастье.

Мама всегда начинала плакать, когда Седрик упоминал о папе, и потому он втайне решил, что лучше не заговаривать о нем очень уж часто; а еще он понял, что нельзя позволять ей сидеть без движения и молча глядеть в очаг или в окно. Они с мамой почти никого в округе не знали и жили, вероятно, очень одинокой жизнью, но мальчик этого не осознавал, пока не подрос и не услышал, почему их никто не навещает. Ему рассказали, что его мама – сирота и что она никого не знала в целом свете, когда папа на ней женился. Она жила компаньонкой у богатой старой дамы, которая относилась к ней не по-доброму; однажды капитан Седрик Эррол, зашедший с визитом, увидел, как юная красавица взбегает по лестнице со слезами на ресницах, и она показалась ему такой милой, невинной и грустной, что он не сумел ее забыть. После множества странных происшествий, когда мама с папой уже хорошо узнали друг друга и были крепко влюблены, они поженились, хоть этот брак и навлек на них ярость кое-каких влиятельных людей. Однако пуще всех гневался отец капитана, который жил в Англии. Очень богатый и важный старый аристократ, он славился своим ужасным характером и горячей ненавистью к Америке и американцам. У него было еще два сына, оба старше, чем капитан Седрик, и по закону фамильный титул и поместья, роскошные и изобильные, переходили к старшему сыну, а если тот скончается, то к среднему, – поэтому, хоть капитан Седрик и происходил из такой важной семьи, он едва ли мог сам надеяться на богатство.

Но так случилось, что природа наделила младшего сына дарами, которых пожалела для его старших братьев. У него было красивое лицо и прекрасная статная, изящная фигура; лучезарная улыбка и веселый ласковый голос; отважный и щедрый человек с самым добрым во всем мире сердцем, он, казалось, каждого нового знакомого влюблял в себя. Старшие же братья, напротив, не отличались ни красотой, ни добротой, ни умом. Мальчиками в Итоне[1] их не особенно любили, а позднее в университете им не было дела до учебы, так что они истратили зря уйму времени и денег, но даже не обзавелись истинными друзьями. Они беспрестанно разочаровывали и позорили старого графа, своего отца; старший сын не приносил благородному имени никакой славы, и не вызывало сомнений, что ему суждено вовеки оставаться эгоистичным бездельником и транжирой, лишенным всякого достоинства и благородства. «Как горько, – думал старый граф, – что все таланты и добродетели, сила и красота достались лишь младшему сыну, которому уготовано самое скромное наследство». Иногда он почти начинал ненавидеть очаровательного юношу, столь щедро одаренного всем тем, что должно было бы идти рука об руку с влиятельным титулом и роскошными поместьями; и все же в самой глубине своего гордого и упрямого старческого сердца он очень любил младшего сына. Повинуясь капризу, он отослал его в путешествие по Америке; ему хотелось ненадолго отдалить Седрика от себя, чтобы не сердиться, постоянно сравнивая его с братьями, которые в то время доставляли ему уйму неприятностей своими дикими выходками.

Но минуло полгода, и старику стало одиноко; он втайне затосковал по сыну и, желая снова его увидеть, написал капитану с приказом возвращаться домой. Его послание разминулось в дороге с письмом, которое капитан в ту же самую пору отослал отцу, – в нем он рассказывал о том, что влюбился в очаровательную американку и собирается на ней жениться. Получив такие вести, граф пришел в совершеннейшую ярость. Как бы ни был ужасен его нрав, он за всю жизнь никогда еще не давал ему такой воли, как в те минуты, когда читал письмо капитана. Присутствовавший при этом камердинер графа даже подумал, что его вот-вот хватит апоплексический удар – настолько он обезумел от гнева. Целый час старик бушевал, словно разъяренный тигр в клетке, а потом сел за стол и составил ответ, в котором повелел сыну вовек не приближаться к своему бывшему дому и никогда более не писать ни ему, ни братьям. «Можешь жить как хочешь, – заявил он, – и сгинуть, где тебе вздумается, но ты останешься навсегда вычеркнут из семьи и до конца своих дней не получишь от отца никакой помощи».

Капитан крепко опечалился, прочтя это письмо: он питал самые теплые чувства к Англии и горячо любил свое прекрасное родовое гнездо. Он любил даже и вздорного старика-отца и сопереживал его разочарованиям, но сразу понял, что в будущем милостей с его стороны ждать нечего. Поначалу молодой человек даже не знал, что ему делать: его растили не для труда, да и делового опыта у него недоставало,– но зато он обладал недюжинной храбростью и решительностью. Поэтому он продал свой чин в английской армии и, после некоторых неудач найдя работу в Нью-Йорке, женился. Жизнь его теперь разительно отличалась от тех лет, что он провел в Англии, но он был молод и счастлив и надеялся, что упорным трудом многого добьется в будущем. Седрик Эррол поселился в маленьком домике на тихой улочке, где и увидел свет его малютка-сын, и все складывалось так по-простому чудесно и весело, что он ни разу не пожалел даже на мгновение о том, что взял в жены очаровательную компаньонку той богатой старой дамы просто потому, что она очень милая и нежная и что они полюбили друг друга. Жена его и вправду была сама доброта, а маленький сын рос похожим на них обоих. Хоть он и родился в таком невзрачном, дешевом маленьком жилище, но казалось, что на свет еще не появлялось более везучего малыша. Во-первых, он никогда не хворал и не доставлял никому даже малейших хлопот, во-вторых, все не могли нарадоваться на его кроткий, ласковый нрав, а в-третьих, он рос хорошеньким, будто картинка. На свет он появился не с лысой головкой, как многие младенцы, а с пушком нежных, мягких золотых волос, которые завивались на концах и к шестимесячному возрасту лежали у него на макушке крупными колечками. У мальчика были большие карие глаза, длинные ресницы и умильное личико, а спинка и ножки оказались такими крепкими и сильными, что к девяти месяцам он уже научился ходить. Он отличался манерами столь похвальными для такого малютки, что общение с ним доставляло истинное удовольствие. Казалось, он всех и каждого считает своим другом, и, когда с ним на прогулке заговаривал незнакомец, он окидывал его из коляски добрым и серьезным взглядом, а потом расплывался в чарующей дружелюбной улыбке. Поэтому каждый, кто жил по соседству от его родной тихой улочки, – даже торговец из бакалейной лавки на углу, имевший репутацию самого хмурого существа на свете, – рад был увидеть его и поговорить с ним. А малыш от месяца к месяцу становился все краше и все занятнее.