Шарлатан (СИ) - Номен Квинтус - Страница 2

В том числе и потому, что рабочие, большинство их которых как раз из соседних сел и деревень были набраны, зимой уже по снегу каждый день в город не бегали: в Ворсме у завода выстроена была специальная ночлежка, и мужики в основном домой только на воскресенья возвращались. И мой отец — тоже, но когда снег сошел, то по крайней мере мужики из Кишкина стали на работу уже из дому ходить. Недалеко ведь было, всего-то две версты с небольшим. А так как версты эти шли через лес…

Во-первых, к весне дрова почти у всех закончились, а захватить пару хворостин вообще нетрудно: по пути же! А в апреле вообще счастье наступило: утром они в лесу ставили по паре ведер, а вечером приносили их домой, уже заполненные березовым соком. И снова в лес бежали: чтобы сок сохранить, дров требовалось ой как много. А у нас в доме даже отдельная печка была для сока — то есть не в доме, а в отдельном бревенчатом сарае, и весь апрель эта печка вообще не гасла, так что даже баба Настя в лес за дровами ходила, и все бабы в доме, и дети, те кто уже большими считался. То есть лет так с пяти…

А «коммуналка» из дома получилась, можно сказать, почти случайно. То есть когда тот самый мифологический Фрол дом ставил, под фундамент он положил лиственничные бревна, к тому же хорошо так просмоленные. Но пилить он эти бревна не стал, и получился «фундамент» длиной в восемь саженей. Леса вокруг было много, местные власти мужикам в деревне его брать не запрещали вообще, так что сначала дом у него получился почти что обычный, пятистенок. А когда моя мать вышла замуж, ее будущий еще муж как раз сам собрался дом ставить и даже сруб, как положено, год выдержал — так что от себе не отдельную избу поставил, а «пристроил» свой сруб к уже готовому дому. Просто потому, что лиственницы в окрестностях давно уже закончились, а сосновые бревна в основании дома больше десяти лет продержаться не могли, ну а менять нижние венцы у избы — работенка не их простых. И получился в результате домик площадью под полтораста метров: «пристройка» вышла шириной не в десять метров, как весь остальной дом, а только в шесть с половиной. И в этой «пристройке» поселились… нет, не мать с мужем, а старший ее брат с женой и сыном, а мать осталась с бабой Настей в «старой» части. Где в отдельной комнате еще и второй быбынастин сын жил с женой. Так что было в доме три семьи, и каждой была своя комната и своя печка. Вот только нормальная, русская была только в той «половине», где мы жили. Собственно, мать и выбрала ее потому что в русской печи готовить было очень просто.

Еще два сына бабы Насти из деревни уехали, причем оба уехали в Богородск и там работали на кожевенном заводе. А остальные… у бабы Насти родилось одиннадцать детей, но выросло только пятеро — и она считала, что ей еще повезло. Не так, конечно, как тем же Голубевым: у тех из двенадцати десять выжило, но все же лучше, чем у ближайших соседей Смирновых, где из четырнадцати детей только двое до свадеб дожили. Впрочем, то, то дожила их дочь, и мне позволило на свет появиться — но об этом я уже совсем потом узнал.

Крестьян в деревне почти не было, не было в деревне и колхоза — однако сельских хозяйством занимались все. В основном — на своих огородах, хотя возле деревни было и два небольших поля, которые — после довольно бурных споров, едва не окончившихся перестрелкой — не «отписали» к колхозу из соседнего села Грудцино. И все луга до ближайшей речки Кишмы тоже были к деревне «приписаны», на них мужики (а в основном все же бабы) сено для скотины заготавливали. Впрочем и лугов было гектаров шесть, и полей хорошо если пяток гектаров насчитывалось, но деревне и этого хватало. Потому что на всю деревню коров насчитывалось меньше десятка, а лошадей — вообще три было, так что им на прокорм сена хватало. А больше живности никому и не требовалось, в домах в основном держали только кур, а парочка семей еще и уток разводила. Тем не менее молоко у нас в доме всегда почти было (хотя ближайшая корова проживала в трех домах от нас): селяне «продукт» односельчанам продавали с удовольствием. Для кур в основном поля и засевали: там постоянно выращивали просо и иногда ячмень. Так что у нас по крайней мере яйца в хозяйстве почти всегда были.

Я в апреле уже научился ходить, и меня удивило, насколько же это умение дается непросто! А еще — главным образом благодаря березовому соку — я научился есть ложкой. Сосок-то пока еще не водилось, по крайней мере в деревне о них никто и не слышал, так что «подкармливать» младенцев начинали с ложечки. И вот когда мать с бабой Настей начали обсуждать, кому меня поить, а чашка с ложкой стояли уже на столе передо мной, я ложку как-то сумел схватить и сам начал сок хлебать. Сок-то — он вкусный! Но ни на мать, ни на бабу Настю мой талант ни какого впечатления не произвел: после этого они просто ставили еду передо мной и давали в руку ложку. Тоже дело полезное: аккуратно я научился есть уже к концу мая.

А еще я к концу мая стал ходить относительно устойчиво, и даже по лестнице подниматься и спускаться (второе мне далось почему-то гораздо труднее), и мне обломились (от одного из дядьев, работающих в Богородске) собственные ботинки. Не совсем все же ботинки, а что-то вроде индейских мокасин, сшитых из единого куска кожи — но свои! И в этих мокасинах я уже сам выходил во двор, а там столько всякого нового и интересного!

Как раз в начале лета я ненадолго задумался о том, откуда я все это знаю, и вообще, как я так хорошо понимаю других, взрослых людей — но опять, мысль эта меня надолго не заняла. Потому что я нашел себе новое и очень интересное занятие. Очень новое и очень, очень интересное: я нашел себе игрушку. Даже не одну, а много игрушек…

В каждом жоме у народа был изрядный запас корзин, причем довольно больших, которые все называли «бельевыми». Причем не по назначению (хотя некоторые для переноски белья и использовались), а по размеру: бельевая корзина была объемом примерно с ведро. И основным их назначением была переноска грибов из лесу. Имелись, конечно, в хозяйстве и корзины поменьше, но именно бельевых было больше всего, они чаще всего использовались, а потому и портились гораздо быстрее. И порченные (у которых дно развалилось) ставили в качестве гнезд в курятники: из них яйца собирать удобнее — а поэтому их сразу не выкидывали, а откладывали в сторонку. И в этих «сторонках» корзин набиралось очень много, ими потом растапливали костры, на которых варенье варили. Но сахар был все же лакомством и сам по себе, поэтому варений варили мало, в основном малиновое «в лечебных целях» или земляничное — уже в кулинарных, но мало кто мог хотя бы пару литровых банок на зиму наварить. Поэтому корзин у всех валялось очень много, ведь ее в печку-то и не запихнуть, а огонь лучиной растапливать было куда как проще — так что я этих корзин набрал десятка два. И у себя во дворе, и у соседей. Брал (никто не отказывал, когда я просил дать мне испорченную), надевал ее на голову и гордо шел домой. И складывал свою «добычу» на огороде…

Вообще-то в деревне любой ребенок, самостоятельно передвигаться умеющий, передвигался именно самостоятельно: за ним в лучшем случае просили приглядывать старших девочек в доме. Или соседских, если своих не было — а вот бегать вокруг младенца и кудахтать никто вообще не собирался. Если ребенок куда-то идет, значит ему надо. А если не надо, то ему это объяснят, когда он домой вернется, ремнем по попе объяснят. А ремни, причем очень хорошие, кожаные, в деревне у любого мужчины были. Старше лет так трех, так точно у каждого: я об этом узнал, когда мне кто-то из соседей пытался объяснить, что таскать в корзинке конские яблоки все же не стоит…

Но это сосед так думал, а у меня мнение было иное, так что я — чтобы снова ремнем не отхватить — просто стал эти яблоки маскировать разной травой и листьями. Листьев-то в лесу было много, а конский ценный продукт я как раз в лесу, на дороге, ведущей к Ворсме, и собирал. Собирал и аккуратно складывал в добытые ранее корзины…

Мне мама сплела корзинку маленькую, литра на полтора объемом, так что на заполнение одной бельевой корзины у меня уходил целый день, а то и два. Но я «копил» не только продукт животноводства, еще в корзины сыпал набранную в лесу подстилку, а иногда и набранный на реке песок. Иногда потому, что до реки мне было все же ходить трудновато и туда я добирался лишь когда кто-то из присматривающих за мной соседских девчонок туда шел. Вообще-то от нашего дома до околицы по «нагорной» улице было чуть меньше полукилометра, а от околицы до речки — всего метров двести. Но улица потому и называлась Нагорной, что шла она на горе, а к реке приходилось спускаться по довольно крутому склону метров на двадцать, а то и больше. А свою корзинку с песком я и по ровной дороге не дотащил бы — но девочки (уже почти взрослые, лет по пять, а то и по шесть) никогда не отказывались мне помочь корзинку песка донести. Жалко даже, что на речку они ходили редко, да и вообще туда дорогу проторили в конце июля, когда уже в зарослях на берегу ежевика поспела.