«И сочтоша во всех полках 150 тысяч»: Сколько воинов не было в армии Ивана Грозного под Казанью в 15 - Белов Никита - Страница 3

При сличении списков Повести между собой становится очевидным, что интересующее нас чтение Морозовского летописца («конных и пеших сто пятьдесят тысяч») дефектно. Во всех других рукописях с текстом этого произведения, в том числе в двух списках Первоначальной редакции, приводятся иные данные о численности пришедших под Казань русских ратников: «и сочтоша войска во всех полках конных и пеших воинства 290.000»[23].

Конечно, изначальное показание Повести — 290.000 воинов — ещё более невероятно, чем привычный нам вариант Морозовской летописи. Сугубо литературное происхождение этого известия, увидевшего свет не менее чем через семь десятилетий после взятия Казани, не вызывает сомнений. Скорее всего, оно появилось под влиянием другого памятника воинской литературы Древней Руси — Киприановской редакции «Сказания о Мамаевом побоище» (XVI в.), в части, сообщающей об исчислении рати Дмитрия Донского после его перехода через реку Оку:

«Сказание о Мамаевом побоище»[24] 

И прешедшу всему воиньству его чрез Оку реку в день недельный, и назаутрие в понеделник сам перевезеся. <…> И повеле счести силу свою, колико их есть, и бяше их вящше (более. — Н. Б.) двоюсот тысящ.

Повесть о «Казанском взятии» [25]

И тако государь приказал бояром своим князю Петру Ивановичю Шуйскому да князю Михаилу Ивановичю Воротынскому со всеми рвзрядными дьяки, и сочтоша войска со всех полкех конных и пеших воинства 290.000. И повеле государь со всеми силами возитца на Луговую сторону.

«Сказание о Мамаевом побоище» — одно из популярнейших литературных сочинений допетровской России. Оно сохранилось в сотнях рукописных списков XV–XIX вв. и, разумеется, было хорошо знакомо образованным книжникам. Заимствование и переработка процитированного выше фрагмента составителем Первоначальной редакции Повести о «Казанском взятии» представляются весьма вероятными ещё и потому, что в официальном книжном дискурсе Московской Руси два военных предприятия — Куликовская битва 1380 г. и Казанский поход 1552 г. — были очень тесно переплетены. Другими словами, казанские деяния Ивана Грозного зачастую соотносились с ратными трудами Дмитрия Донского[26]. Имя князя Дмитрия упомянуто в оригинальной, собственно «авторской», части Повести о «Казанском взятии»[27]. Стало быть, автор Повести прекрасно знал о связи литературных образов двух русских правителей. Перефразировав фрагмент «Сказания…», он всего лишь в очередной раз подчеркнул известную ему и понятную его начитанному окружению историческую параллель.

Мы вынуждены констатировать: уникальное известие о 150-тысячном войске, будто бы находившемся в распоряжении Ивана IV под стенами Казани, является опиской или сознательной редакторской правкой создателя Морозовского летописца, анонимного книжника третьей четверти XVIII в.

В ошибке, рожденной под пером редактора времени императрицы Елизаветы Петровны, нет ничего странного. Дело в том, что в допетровской Руси числа передавались на письме буквами древнерусского алфавита. Так, число 290.000 (/СЧ) при нечётком написании вполне могло быть принято за 150.000 (/РН). Мы не знаем, какая именно рукопись находилась под рукой «списателя» Морозовского летописца. Можно лишь предположить, что рукопись эта была далеко не лучшего качества. Свидетельство тому — огромное количество ошибок, содержащееся в тексте этого летописного памятника: его создатель «располагал не вполне исправными списками компилируемых произведений либо подчас не разбирал их текст»[28]. Повесть о «Казанском взятии» в Морозовском летописце буквально наполнена разного рода неточностями: сражение на Арском поле ошибочно датировано 22 августа (КВ), а не 2-м (В), название большой пушки «Кольцо» передано как «Конца», а имя знаменитого князя Курбского как «Супрской»…

Помимо банальной ошибки переписчика, нельзя исключить и иной вариант. Составитель Морозовского летописца не просто копировал имеющиеся у него под рукой источники — порой он творчески обрабатывал их, дополняя и редактируя по своему усмотрению. Если мы обратимся к истории бытования числа 150.000 в исторические сочинениях древней русской традиции, то увидим, что оно пользовалось особенной популярностью. В случаях, когда следовало подчеркнуть многолюдность того или иного войска, русские книжники — будь то летописцы, приказные дельцы или царские дипломаты а охотно прибегали к этому литературному тропу. Повесть о битве на Куликовом поле, «Казанская история», Псковская III летопись, Московский летописец, заметки об опричнине, речи послов Дмитрия Герасимова и Федора Троекурова — вот неполный список текстов XV–XVII вв., в которых читаются нарочито преувеличенные известия о 150-тысячной силе русской либо татарской армий[29]. Разумеется, за такими сообщениями не стоит ничего кроме гиперболы, литературного оборота. Ведь для средневекового автора было важно не сообщить своему читателю достоверные числовые данные, а лишь передать масштаб произошедших событий.

Русские книжники не были одиноки ни в стремлении преумножить на письме размеры воинских контингентов, ни в желании придать им полуторасоттысячное значение. Этим же числом с легкостью оперировали ещё античные историки: от Полибия, Диодора и Страбона до Патеркула, Кассия и Евагрия[30]. Не отставали от них и средневековые хронисты — будь то Зосим или Прокопий, Фредегар или Раймунд, Барбаро или Реннер[31]. Весьма показательным является пример покорителя ацтеков Эрнана Кортеса — не только грозного конкистадора, но и талантливого писателя. В двух реляциях императору Карлу V (1520, 1522 г.) Кортес четыре раза сообщает о 150.000 индейцев: дважды о вражеских и дважды — о союзных ему туземных войсках (в одном месте он для пущего правдоподобия уточняет свои данные: «более 149.000»)[32]. Надо ли говорить, что числовые выкладки Кортеса — не более чем дань литературной традиции?[33] И могут ли возникнуть какие-то сомнения в сугубо «книжном» происхождении подобных им известий других нарративов минувших эпох?.. Ответ, думается, очевиден.

Теперь вернемся к показанию Морозовского летописца и скажем несколько слов о его судьбе. Приведённое Н. М. Карамзиным известие этого памятника о 150-тысячном «Иоанновом войске» было признано и безропотно усвоено позднейшими историками. Тому способствовал так авторитет великого русского историографа, так и весьма реалистичные (в представлении историков XIX в.) количественные данные; летописи. Особенно выгодно смотрелись они на фоне сведений других нарративных источников: 520.000 «Казанской истории» — воинской повести 1560-х гг.[34], и 400.000 голландского купца Исаака Массы, жившего в России в первые годы XVII в.[35]