Альфа. В плену Зверя - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 9

Он полуволк.

Шерсть пробивается на плечах, сползает к груди, чёрная, жёсткая, как сажа, но его тело остаётся почти человеческим – мощным, сильным, огромным. Позвоночник выгибается, спина становится шире, осанка меняется, будто зверь внутри вырывается наружу, но до конца не выходит. Светло-зелёные глаза светятся в полумраке клетки, как угли, разгорающиеся в ночи.

Зверь рвётся, но человек ещё держится.

Он шевелит пальцами – когтистые, длинные, страшные, но его движение медленное, осознанное, будто он пробует новую плоть. Он смотрит, дышит, сжимает кулаки, и в этом моменте слишком много контроля.

Полуобращённый, он ужасающе красив.

В этом состоянии он – живое воплощение силы, дикости, чего-то первобытного, опасного, древнего. Он весь – баланс между хищником и человеком, между разумом и зверем, между кровью и чем-то большим.

Но этот баланс шаткий. Он сжал голову, стиснул зубы так, что скулы выступили, а потом резко повернул голову ко мне.

И всё. В клетке больше никого не было, кроме нас.

Он шагнул. Я сделала шаг назад. Он снова шагнул, и я прижалась спиной к прутьям. Всё повторяется. Всё, как в ту ночь. Только хуже. Тогда он был хищником. Теперь – зверем на грани. Его рука вжалась в металл рядом с моей головой, горячая, сильная. Я не двигалась. Боялась даже дышать.

А он нюхал меня.

Глубокие вдохи, срывающиеся рычанием, нос скользнул по моей скуле, губы на секунду коснулись виска, но не для поцелуя – просто он дышал, просто впитывал запах.

– Ты пахнешь неправильно, – глухо выдохнул он мне в ухо, голос его был низким, хриплым, словно рваная ткань. – Не как жертва. Не как та, кто боится меня.

Я боюсь.

Но он прав.

Что-то изменилось.

Его рука скользнула по моей шее, сжала затылок, лицо прижалось к моей коже, горячее, колючее. Он рычал, вжимался в меня, тёрся, как зверь, который мечтает разорвать, но сдерживает себя.

И сдерживается в последний раз.

Его дыхание обжигает, язык резко скользит по коже ключицы, горячий, влажный, резкий. Я вскрикиваю. Он вжимает меня сильнее.

Но вдруг резко отдёргивается.

Руки замирают в воздухе, тело дрожит от напряжения, и он резко отшатывается.

Раненый зверь.

Он не может.

Не может.

Но тело рвётся.

Он хватается за голову, рычит, бьётся о клетку. Когти скребут по полу, руки рвут кожу на груди, он снова врезается в железо, оставляя на нём следы крови. Он воет, как волк в предсмертной агонии.

Я стою, не двигаясь. Я ничего не могу сделать.

Я впервые вижу, как зверь ломается.

Последний удар – плечом о решётку. Он падает.

Мир замирает.

Он не двигается.

– Рустам! – мой голос рвётся наружу, я бросаюсь к нему, хватаю за руку, переворачиваю на спину.

Глаза закрыты. Грудь вздымается тяжело, губы разомкнуты, в уголке рта кровь. Я провожу рукой по его лбу – горячий. Руки тоже горячие. Всё тело напряжено, но уже не двигается.

Он боролся с собой до последнего.

Я не понимаю, что со мной.

Я не должна плакать.

Но слёзы текут по щекам, и я просто сижу рядом с его телом, наблюдая, как постепенно затягиваются раны, оставляя новые рубцы на и без того израненном теле.

Я не ухожу.

Я просто сижу рядом.

Потому что мне ужасно его жалко.

Когда приходит утро, он сидит на полу, спиной к решётке, тяжело дышит. Бледный. Ослабший. Но живой.

Я медлю, прежде чем спросить, но не могу не спросить.

– Почему ты сдержался?

Он долго молчит.

Я уже думаю, что он не ответит.

Но он вдруг говорит.

– Потому что не хочу, чтобы ты смотрела на меня так.

Я не знаю, что сказать.

Потому что я уже смотрю.

Она чувствует это. Он тоже. Тесное, душное пространство клетки стало ещё меньше, воздух стал тяжелее, напитанный чем-то неизбежным, что висит между ними, как тонкая, но неразрывная нить. В его крови всё ещё бушует зверь, но теперь не в бешеной ярости, не в приступе ломки, а в чём-то другом, в чём-то, что страшит её больше, чем его ярость.

Она сидит в дальнем углу, притянув колени к груди, стараясь стать тенью, частью решёток, чем угодно, лишь бы он не смотрел, не приближался, но он всё равно чувствует её. Чувствует её страх, её неровное дыхание, её запах, который теперь в каждом уголке клетки. Она видит, как напрягаются его плечи, как ходят жилы на руках, как пальцы судорожно сжимаются, будто он удерживает себя от чего-то.

Его взгляд цепляется за неё. Слишком пронзительный, слишком настойчивый. Она сжимается, но знает – от него не спрячешься.

– Долго ты будешь бояться меня? – его голос низкий, раскатистый, звучит почти лениво, но в этой ленивости чувствуется напряжение, сдержанная сила, что-то скрытое, опасное.

Она вскидывает голову, встречает его взгляд, но дыхание предательски срывается, сердце пропускает удар. В груди всё сжимается от глупого, бессмысленного протеста, но слова уже срываются с губ:

– Долго ты будешь делать так, чтобы я боялась?

Она хочет, чтобы это прозвучало твёрдо, уверенно, но голос выходит слабее, чем она рассчитывала. Он слышит это. Он чувствует это.

Он ухмыляется.

Губы растягиваются в медленной, самоуверенной, почти ленивой усмешке. Ухмылка волка, который уже поймал добычу, но пока просто играет с ней, наблюдая, как она дёргается в его лапах.

– Ты сама знаешь ответ, девочка.

Он не двигается, не приближается, но этой дистанции уже нет. Она чувствует его так, будто он уже рядом. Будто он уже касается её.

Они приходят неожиданно. Без предупреждений, без шума – как будто знали, что так будет страшнее. Металлическая дверь распахивается с грохотом, тяжёлые шаги врываются внутрь, и в ту же секунду воздух наполняется яростью. Рустам вздыбливается, рычит, его мышцы напрягаются, но уже поздно. Их слишком много. Они двигаются слаженно, точно стая, только это не его стая, а грязные, жестокие твари в человеческом обличье.

Я отшатываюсь, прижимаюсь к стене, но уже знаю, что сделают с ним. Они пришли за ним.

Секунда – и сетка падает ему на плечи. Тонкие, но прочные серебряные нити облепляют тело, тут же обжигая кожу, впиваясь в неё, словно накалённая проволока. Рустам издаёт низкий, срывающийся рык, мышцы вздуваются, он дёргается, но это только хуже – сетка глубже впивается в плоть, оставляя дымящиеся раны, запах палёной кожи заполняет клетку.

Я не могу дышать.

Он бьётся.

Резкий рывок – и кровь уже стекает по рукам. Он пытается сбросить это с себя, пытается сорвать, но шокер вонзается в бок, электричество пробегает по телу, и он на секунду замирает, моргает, как будто теряя связь с реальностью.

– Держите его! – кто-то рычит, и ещё один удар шокера. Ещё. Ещё.

Я слышу, как он стиснул зубы. Слишком упрямый, чтобы заорать, слишком гордый, чтобы показать боль. Но она есть. Я вижу её.

Он падает на колено, грудь вздымается тяжело, в глазах бешеный свет, он всё ещё не сдался, но тело уже не может сопротивляться.

Один из охотников оборачивается ко мне. Я замираю, вжимаюсь в стену, ногти впиваются в ладони, сердце колотится так, что кажется, его слышно всем.

– Не скучай, девочка, – ухмыляется он.

Они выволакивают Рустама за ворота клетки, как зверя, которого приручили. Как сломленного пса.

И я остаюсь одна.

В груди что-то рушится, но я даже не понимаю, что именно.

Тесное, душное пространство клетки стало ещё меньше, воздух стал тяжелее, напитанный чем-то неизбежным, что висело между нами, как тонкая, но неразрывная нить. В его крови всё ещё бушевал зверь, но теперь не в бешеной ярости, не в приступе ломки, а в чём-то другом, в чём-то, что пугало меня сильнее, чем его неконтролируемая агрессия. Я чувствовала это – что-то изменилось.

Я сидела в дальнем углу, притянув колени к груди, стараясь стать тенью, частью решёток, чем угодно, лишь бы он не смотрел, не приближался, но он всё равно чувствовал меня. Он всегда чувствовал. Мой страх, моё сбившееся дыхание, мой запах, который теперь был в каждом уголке клетки. Я видела, как напрягались его плечи, как ходили жилы на руках, как пальцы судорожно сжимались, будто он удерживал себя от чего-то.