Золото Кёльна - Шир Петра - Страница 9

— У него были друзья в Совете и среди шеффенов, это правда. Но вы никогда не задавались вопросом, как ломбардец смог приобрести такое влияние? Вы ведь знаете, что ломбардцы не пользуются у нас большой любовью. В этом они мало чем отличаются от евреев.

— Это неправда. Семейство Голатти пользовалось большим уважением на протяжении поколений, как и многие еврейские семьи. У нас есть друзья-евреи…

— Даже так? Тогда спросите себя, почему ваш супруг в таком случае так рьяно требовал, чтобы евреев изгнали из города.

— Изгнали? — изумилась Алейдис, вскинув голову.

— Именно за этим он наведывался позавчера в ратушу. Он присутствовал на заседании Совета, на котором было окончательно решено, что разрешение на временное проживание в Кельне евреев — а мы, да будет вам известно, продлеваем его каждые десять лет — на этот раз продлено не будет. Следовательно, все евреи, проживающие сейчас в Кельне, будут незамедлительно изгнаны из города. И это решение было принято не в последнюю очередь благодаря его рвению, госпожа Алейдис.

Мир поплыл у Алейдис перед глазами. Чтобы не упасть, она сделала шаг назад и оперлась спиной о шкаф, в котором хранилось столовое серебро.

— Вы лжете.

— Это правда, и большинство членов Совета подтвердит ее, если вам достанет смелости спросить у них об этом. Ваш супруг хотел устранить хлопотных конкурентов. Удалось ли ему это сделать, конечно, большой вопрос. Ведь когда евреев изгонят, они, вероятно, переберутся в Дойц[9], а до него отсюда рукой подать, хоть нас и разделяет река.

— Вы, должно быть, ошиблись, господин ван Клеве. Вы рассказываете о человеке, совсем не похожем на того, за кем я была замужем. Я хорошо знала его, поверьте. Я делила с ним стол и постель.

Полномочный судья помолчал, глядя на нее так, будто и в самом деле не может понять, притворяется она или говорит правду.

— Я думаю, вам придется смириться с тем фактом, что Николаи Голатти был совсем не тем человеком, каким хотел казаться в ваших глазах. И чем скорее вы смиритесь, тем будет лучше. Если не верите мне, госпожа Алейдис, расспросите отца. Он подтвердит мои слова. И потом спросите себя, действительно ли вы хотите разворошить это осиное гнездо в поисках убийцы вашего мужа. Помните, что нет ни одного свидетеля преступления. Я могу подтвердить, что смерть Николаи Голатти наступила не ппо его вине. Кстати, нужно отдать должное вашей наблюдательности. Она редко встречается у женщин в вашем возрасте. К слову, сколько вам? Шестнадцать? Семнадцать?

Она сердито уставилась на него.

— Мне двадцать лет, господин ван Клеве. Зимой исполнится двадцать один.

Теперь настал его черед удивляться. Она не могла поставить ему это в вину. Действительно, со своей стройной фигурой и гладкой, румяной кожей, волнистыми светлыми волосами и милым маленьким личиком, на которое все прежде всего обращали внимание, она выглядела намного моложе своих лет. Моложе… и, к сожалению, глупее. Николаи не зря называл ее своей маленькой куколкой, но он, как, впрочем, и ее отец, знал о том, что ум у нее ясный и острый. Поэтому оба относились к ней с большим уважением, которого она не могла найти у ван Клеве. Этот, судя по всему, видел в ней лишь игрушку стареющего сластолюбца, прелестную, но безмозглую.

— Вот как? — произнес ван Клеве, преодолев изумление. — Что ж, госпожа Алейдис, сути дела это не меняет. Я принимаю ваш иск к сведению, но сразу говорю вам, что в сложившихся обстоятельствах шансы поймать убийцу невелики. Ибо я не предполагаю, что вы готовы и способны залезть в осиное гнездо, о котором я упоминал. Не говоря уже о том, что могут всплыть вещи, которые вам не только не понравятся, но и, возможно, навредят.

— Вы хотите, чтобы я оставила это дело? — она недоуменно взглянула ему в глаза. — Мой муж был убит, и вы хотите, чтобы я не искала его убийц?

— Я этого не говорил. Ваш иск в силе, я просто не вижу способа подтвердить ваши подозрения.

— Разумеется, вы не видите способа. Вы просто не хотите видеть. Вам не нравился Николаи.

— Уверяю вас, госпожа Алейдис, его персона была мне абсолютно безразлична. Но разум подсказывает мне…

— Разум?

Теперь она тоже скрестила руки на груди.

— Покиньте этот дом, господин ван Клеве. Не могу больше выносить вашего присутствия здесь.

— Полагаю, что я тоже приглашен на поминки.

Красная от ярости, она шагнула к нему.

— Разумеется, приглашены. Как и все члены цеха «Железный рынок». Но держитесь от меня подальше и не смейте распространять свои беспочвенные обвинения.

— Полагаю, в этом нет необходимости. Втаптывать имя вашего мужа в грязь ни в моих; ни в ваших интересах.

— О, а я-то думала, что это как раз в ваших интересах. Ведь он же был вашим основным конкурентом.

— В этом вы правы.

На его губах заиграла мрачная улыбка.

— Но из этого не следует, что я буду прибегать к его сомнительным уловкам, чтобы удерживать мое дело на плаву. Всего доброго, госпожа Алейдис. Я полагаю, что после похорон и поминок, на которых, в соответствии с вашими пожеланиями, я буду держаться вне пределов вашей досягаемости, мы вряд ли увидимся скоро.

Она посмотрела на него с нескрываемым отвращением.

— Да будет так.

На следующий день после похорон Алейдис открыла глаза, едва забрезжил рассвет. Она чувствовала себя полностью разбитой. В голове стоял беспросветный туман. Как она пережила последние два дня, она помнила смутно. Держалась, потому что должна была держаться. Потому что теперь она стояла во главе большой семьи, ввергнутой в хаос. Потому что таков был ее долг перед Николаи. Алейдис рано ушла с поминок, снова отправилась на кладбище, ее сопровождал добрый верный Зимон. Издали они смотрели, как могильщики засыпают землей яму, в которой нашли последнее пристанище останки Николаи. Затем вернулись домой. Алейдис пошла в спальню, зарылась лицом в подушки Николаи и — впервые за эти дни — заплакала.

Наутро она проснулась с ощущением полной опустошенности. Возможно, подумала Алейдис, этой ночью она выплакала все слезы, которые ей были отмеряны в жизни. Подушка Николаи была немного влажной от слез и все еще хранила запах его волос, отчего туманная тяжесть была еще более невыносимой.

Набравшись решимости, Алейдис отложила подушку подальше от себя и перевернулась на спину.

В сером балдахине над ней жужжала муха: Через открытое окно — Алейдис совсем забыла закрыть ставни накануне вечером — в спальню проникали первые лучи солнца. Закукарекал петух, и на его голос тут же откликнулись все соседские петухи. Послышалось кудахтанье кур. Раздались голоса батраков и служанок, уже вышедших на работу. Заскрипела в колодце цепь, брякнуло ведро, залаял старый дворовый пес Руфус.

Алейдис молча смотрела, как муха мечется из стороны в сторону. В ее жужжании слышалось какое-то возмущение. Наконец, муха, описав дугу, вылетела в окно, она нашла выход. Алейдис, напротив, чувствовала себя в ловушке и готова была выть от безысходности. Снова и снова возвращалась она мыслями к возмутительным обвинениям, которые бросил в адрес ее мужа Винценц ван Клеве. То ли он Заблуждался, то ли хотел поиздеваться над ней. Но зачем ему было это делать? Даже если они с Николаи не ладили, ему не было смысла нападать сейчас на скорбящую вдову. Нет, он и не нападал на Же; Он лишь предположил, что она была в курсе темных делишек, которые якобы проворачивал ее муж. И он говорил не об обычных делишках, не о кумовстве, которым мало кого можно было удивить в Кельне. Нет, речь шла о шантаже, запугивании, давлении на самом высоком уровне.

Конечно, Алевдис знала, что слово Николаи имело вес в Городском совете. Но она не хотела верить, что муж воспользовался этим, чтобы избавиться от докучливых конкурентов.

Совсем недавно они обедали вместе со старым равви Левином и его сыном, Левином-младшим. С ними была и Сара, жена младшего Левина. И пока мужчины обсуждали свои дела, женщины увлеченно болтали. Алейдис попыталась вспомнить, что это были задела. Кажется, они говорили что-то о таможенных постах на пути в Аахен. Она не вслушивалась. Речь в таких случаях всегда шла о таможне, векселях, купчих и долговых расписках. За все это отвечал Николаи. Алейдис лишь старательно записывала с его слов цифры ссудных процентов и таможенных сборов. А теперь ей сообщают, что Николаи использовал свою власть и влияние, чтобы шантажировать добропорядочных коммерсантов и ремесленников. Сама мысль об этом была настолько чудовищна, что с трудом поддавалась осознанию.